Больше рецензий

24 марта 2015 г. 22:21

842

5

«Какая достоевщина!» - подумала с первых строк произведения и не ошиблась. Главный герой Антон Керженцев - доктор и по совместительству тварь дрожащая. Настолько, что самому себе признаться в этом, кажется, боится.

Когда читаешь «Мысль», в голове невольно всплывает ряд ассоциаций, первая из которых это, конечно, Родион Раскольников с топором и бабулей. Но «обзывать» Керженцева вторым Раскольниковым мы не будем, потому что доктор бесконечно убежден в том, что он "право имеет" - никакой надежды на раскаяние. А зачин-то какой, почти в лучших традициях Кафки (незадолго до самого Кафки): как снег на голову первым же предложением обрушивается на читателя заявление:

"Одиннадцатого декабря 1900 года доктор медицины Антон Игнатьевич Керженцев совершил убийство".

И тут, как говорится, Остапа понесло…

Читатель погружается в душевные (муки?) откровения убийцы, пытаясь ответить на главный вопрос: «Куку или все-таки нет?»
Во время чтения постоянно бросает из огня да в полымя. Порой даже начинаешь чувствовать сумасшедшим не доктора, а себя, потому что стервец Керженцев – не глупый, грамотный, мыслящий, но сам же этим упивающийся и вполне способный расположить к себе оратор – порой затрагивает такие струны души, которые поразительно созвучны с твоими, попадают в цель (его рассуждения о книгах, о скуке жизни). Невольно начинаешь восторгаться таким выдающимся умом, его, казалось бы, исключительным умением чувствовать и понимать да примечать мелочи, талантом разбираться в людях. В очередной раз задумываешься о том, что грани сумасшествия - вещь очень размытая и никогда не знаешь, где они начинаются. Но не стоит принимать его личные качества, кажущиеся положительными, за чистую монету, потому что он-то сам отлично о них осведомлен и о, как же обожает он себя за это!

А на чем свет клином-то сходится? Причина сумасшествия и вакцина от него же, как бы абсурдно ни звучало, одна, состоящая из шести букв - ЛЮБОВЬ. Кажется, это единственное, что могло бы выиграть для героя немного гуманности. Сам Керженцев об этом задумывается, но не вполне осознает (эпизод с девочкой и щенком).

"Не знаю почему, но мне часто вспоминалась эта девочка и на воле, когда я осуществлял план убийства Савелова, и здесь. Тогда же еще, при взгляде на эту милую группу под ясным осенним солнцем, у меня явилось странное чувство, как будто разгадка чего-то, и задуманное мною убийство показалось мне холодною ложью из какого-то другого, совсем особого мира. И то, что обе они, и девочка и собачонка, были такие маленькие и милые, и что они смешно боялись друг друга, и что солнце так тепло светило — все это было так просто и так полно кроткой и глубокой мудростью, будто здесь именно, в этой группе, заключается разгадка бытия. Такое было чувство. И я сказал себе: «Надо об этом как следует подумать», — но так и не подумал".

Но так и не подумал…
Несомненно, глагол «любить» в его лексиконе присутствует. О, как он любит жизнь!

«Я люблю, когда в тонком стакане играет золотистое вино; я люблю, усталый, протянуться в чистой постели; мне нравится весной дышать чистым воздухом, видеть красивый закат, читать интересные и умные книги. Я люблю себя, силу своих мышц, силу своей мысли, ясной и точной. Я люблю то, что я одинок и ни один любопытный взгляд не проник в глубину моей души с ее темными провалами и безднами, на краю которых кружится голова».

Одно лишь НО. С одушевленными существительными этот глагол не сочетается…

Нельзя не отметить прекрасный авторский язык. Так описать это омерзительное самолюбование нового «сверхчеловека» может только настоящий мастер. А вызвать словом читательскую ненависть – сродни хорошей актерской игре. Вгрызаешься в буквы с небывалым упоением, смакуешь каждый удачный слог. Да что уж там, погружаешься в филологическую нирвану и думаешь: «Ай да мастер слова, ай да душезнатец, ай да сан оф э бич!» (Любопытно, что сам Андреев говорил, что он «ни аза не смыслит в психиатрии»).

Тронула концовка рассказа. В оправдание содеянному герою есть сказать только "НИЧЕГО". Этим почти буддистским (сегодня модным) "ничего" автор ставит жирную точку, которая больше, если честно, похожа на многоточие. "Большим и толстым" «ничего» он как будто говорит: «А теперь твой ход, господин читатель. Терзайся, мучайся, рефлексируй!» И тебя захватывает Пустота, но не избавляющая, а наоборот перекрывающая глотку и пугающая до одури. И думаешь, как же так - ничего? Что же мне с этим ничего теперь делать?

Кажется, что такой рассказ только и мог родиться в начале 20-го века, предвосхищая целое поколение «сверхлюдей», не знающих «другого Бога, кроме себя самого".
* * *

…И еще раз окинул он взором людей, собравшихся судить его, и повторил:
— Ничего.