3.5

Хорошенький такой глоточек паранойи ввечеру, собьёт с ног не только трезвенника-пуританина, читающего про шоколадки и фиалки, но и многих запойных книжкоголиков. Мой любимый граф говорит: "Читать Кафку удивительно скучно, но в то же время очень увлекательно". Аминь, бро. Пока читаешь этот жирненький рассказ, возникает ощущение, что стены вокруг тебя сжимаются, воздуха становится всё меньше и меньше, предложения становятся всё длиннее, абзацы всё бесконечнее (если только одна бесконечность может быть бесконечнее другой бесконечности), а мозги натужно скрипят, пытаясь представить визуально полуслепую и смазанную картинку произведения. Сразу скажу, что представить её себе сложно. Главный герой, который нам и "исповедуется" — не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка. Причём даже не факт, что это вообще зверушка, в конце концов, многие вещи оно делает как человек (например, приподнимает откидную дверь входа), рефлексирует, как человек, да и усы могут быть не только у таракашек и барсуков, но и Гитлера с Александром Панкратовым-Чёрным. Хотя в этом и весь цимес. Кто-то представит себе крота (хотя у них нет ушей, да и лбом в стенки туннелей они бы не стали биться), кто-то кого-то длинного и хорькообразного, а кто-то вообще не будет напрягать воображение и будет главное существо в романе представлять одиноким соседом-алкоголиком дядей Толиком.

Существо в романе не тратит свою жизнь на такую суету сует, как социальная жизнь, продолжение рода и чем там ещё занимаются праздные эволюционирующие. Оно поглощено нежной страстью паранойи, которая чудится ему в каждом шорохе и звуке. Поэтому существо вырыло хитроумную нору для защиты себя любимого, и если мы при описании норы чувствуем лёгкую клаустрофобию, то оно чувствует... Нет, не безопасность. Невозможно чувствовать безопасность, если в стремлении сохранить свою жизнь ты боишься самой жизни, как таковой. Опасность таится везде, даже в той самой земле, в которой существо вырыло нору. И сколько не придумывай увёрток, ложных входов, укреплённых (и окроплённых собственной кровью) площадок, страх всё равно настигнет тебя рано или поздно, если он внутри тебя. Потому что одно дело — опасаться чего-то конкретного, что может тебе навредить. Огонь может сжечь, крупный хищник может сожрать, мелкая дрянь — заразить какой-нибудь бякой. Если же бояться опасности вообще, то какая же это жизнь? Всё в ней враждебно, так что удивительно, что существо на всякий случай не поотрывало руки-ноги самому себе, дабы неповадно было. А вдруг проснёшься среди ночи — а тебя твоя собственная рука лупит? Ну, или что там у него, усатого-полосатого... Клешня? Щупальце? Ляжки-то вот точно есть.

Бесконечно одинокий и несчастный кроточеловекоскунс настолько самоизолировался в этом хитроумном саркофаге (нора из слоновой кости, ага), что поневоле начинаешь сомневаться, когда он рассказывает про якобы чудовище, пытающееся прорыться в его волшебные тоннели. Во-первых, кому нафиг он такой сдался? Во-вторых, это наверняка ещё одно проявление паранойи. К тому же убегать норовладелец не спешит, а даже ждёт встречи с гипотетическим убивцем. нора-то ведь есть уже, ипотека уплочена, документы готовы, что рыпаться теперь? Пожил. Всю жизнь строил хитроумные планы, как в нужный момент блеснуть инженерной мыслью и свалить в туман, а как моент подошёл, так мысля инженерная оказалась совсем проржавевшей и никуда не годной. Остаётся только лежать, закинув ногу на ногу, в ожидании Годо, покуда зыришь телеящик. Ну, или что там кротохорьки смотрят? Стену с червями?

Метафора жизни у Кафки, как всегда, построена на оксюмороне. С одной стороны — кристально прозрачна, с другой — невероятно мутна. Все мы понимаем, что хотел сказать дядя Франц в своей притче, но вот понять зачем он это хотел сказать — трудно. Переносил свои страхи на бумагу? Слишком просто. Всё же он всегда хотел цеплять крючьями за живое и волочить за собой сквозь полусгнившие балки. Зацепить-то он зацепил, наверх потащил, но вот что-то неба пока не видно, всё бесконечные балки, перегородки и... Wait a minute... а уж не по кругу ли он нас таскает? Так и есть. Вон и нога моя висит, оторвавшаяся на крутом повороте. Ну как нога... Лапка.