5

Гений и...
Злодейство, безумие, человечество...
Кто вы, доктор Фаустус? Герой «очередной» интерпретации классического мифа о соблазнении художника тёмными силами? Предмет романа-размышления об искусстве и творчестве? Или результат постмодернистской игры, несмолкающее эхо литературы прошедших веков?

Многозначительность, символичность, политональность создают различные узоры в калейдоскопе смыслов романа, в зависимости от взгляда читателя. Какие-то элементы выходят на первый план, что-то остаётся незамеченным. Но «чудовищный диалог» не пропустит никто. Апейрон, центр и сердце романа, в котором выкристаллизовывается Идея произведения. Но сначала примета времени: Великий Данте в «Божественной комедии» не решался описать словами Рай («о, если б слово мысль мою вмещало»), Томас Манн несколько веков спустя не берётся «облечь в слова» видения Ада. Но в «Романе одного романа» неожиданно указывает, что неописуемый ад… уже существует на земле.

И всё же, почему роковая сделка стала возможна? Почему Адриан Леверкюн готов отдать бессмертную душу за двадцать четыре гениальных года, за мучительное сверхъестественное вдохновение и «адов огонь под котлом»? При всей уникальности и неповторимости творческого процесса, самих художников, с определённой долей условности, конечно, можно разделить на две группы: первые создают свои творения потом, а вторые – кровью. Если первые - сильные и цельные личности, способные к самоорганизации, например, ежедневной работе с 9 до 12, то вторые проводят жизнь в «вечном стремлении», созидательный процесс – как это видится со стороны – даётся им несравнимо тяжелее: за возможность творить они «расплачиваются» семейным счастьем, физическим здоровьем, а иногда и рассудком. И главное, они явственно ощущают угрозу бесплодия. Среди первых - Гёте, Моэм и сам Томас Манн, в числе вторых - Кафка, Рюноскэ, Фолкнер, Адриан Леверкюн. Поэтому насмешливый вопрос чёрта: «ну, а опасность бесплодия, как, по-твоему: это всё ещё опасность или уже совершившийся факт?» - попадает точно в цель. Но вот, что важно: результат, точнее ценность результата, от процесса не зависит: и тем и другим «способом» создаются шедевры, и в том и в другом случае возможны неудачи. Потому что цель одна. И вот в чём, кажется, укоряет автор своего несчастного героя: честолюбивый композитор, по всей видимости, забыл, что в Культуре участие, это всегда со-участие, а творчество всегда со-творчество. Искусство, «священный трепет и слёзы блаженства», не бывает для себя, оно всегда для кого-то.

Можно по-разному относиться к другу немецкого композитора, рассказавшему его жизнь, с его навязчивой любовь-ревностью, мелким тщеславием «быть причастным» к творчеству гения, с его наивно-поверхностными суждениями о новаторской музыке друга. Серенус Цейтблом – верящий в прогресс гуманитарий «патрицианского» толка (когда декларируемая любовь к людям не распространяется на толпу и чернь, чем существенно отличается от сострадательной любви Франциска Ассизского - впрочем, не стоит путать гуманизм со святостью) – может вызывать насмешку, но озвучить главную идею своего романа – без всяких аллегорический ухищрений и иносказаний – автор доверяет именно ему: «Благочестие, пиетет, душевное благородство, религиозность возможны только относительно человека и через человека, только в пределах земного и человеческого». Осталось только отметить, что в действии эту великую Идею Человека воплощает матушка Швейгештиль.

«Но звенящая нота, что повисла среди молчания...» Оптимистическая нота в трагедии Леверкюна? Безусловно! Ведь герой Томаса Манна верит в чёрта. А если веришь в чёрта, то по определению предполагается и Бог. Куда страшнее полное отрицание метафизического и трансцендентного, когда и возникает абсолютная свобода, неизменно ведущая к вседозволенности. Вторая примета времени: художники XXI века уже не соглашаются с немецким писателем-гуманистом в интерпретации искушения Фауста: «сегодня не чёрт соблазняет человека, а человек соблазняет чёрта, причем к чёрту стоит длинная очередь. В итоге, чёрт стал какой-то пылинкой, несущественным персонажем по сравнению со злом, воплощённым в человеке». Но именно поэтому такие романы, как «Доктор Фаустус» жизненно важны: пусть иллюзорная, но это всё же константа художественной веры в возможность Воскресения. Последнее убежище от одичания и зверства.