3.5

Огромная хищная птица стрелой ударила в волны озера и обдала нас всех брызгами. С заоблачной вышины завидела она своим острым взглядом большую рыбу, неподвижно лежавшую, словно камыш, чуть не на самой поверхности воды, с быстротою молнии бросилась на добычу, вцепилась острыми когтями в спину ее и хотела было снова подняться в вышину. Но рыба, как мы могли заключить из сильного волнения, поднявшегося на озере, была необыкновенной величины, а силой не уступала своему врагу и, в свою очередь, потащила птицу за собою в глубину. Птица так глубоко запустила когти в спину рыбы, что не могла уже вытащить их, и вот началась борьба. По тихому до сих пор озеру заходили большие волны, в которых мелькали то блестящая спина рыбы, то широкие, бороздившие воду крылья, по-видимому ослабевавшей, птицы. Борьба продолжалась уже несколько минут; вот крылья птицы распростерлись на поверхности озера, словно для отдыха, потом она вдруг взмахнула ими, послышался хруст, одно крыло погрузилось в воду, а другое все еще продолжало вспенивать ее, затем исчезло и оно. Рыба увлекла птицу на дно, где они скоро и должны были погибнуть обе.

Вообще-то я взялся за чтение «Импровизатора» с одной целью – чтобы убедиться, насколько сильно Андерсен-романист уступает Андерсену-сказочнику. Не убедился. Роман-то хороший, а если учесть, что написал его совсем ещё молодой автор (30 лет) – так просто очень хороший. Роман, обещающий в будущем великого романиста и дарующий крепкого романиста уже в настоящем. Яркие образы (возьмите хоть отрывок, вынесенный в начало рецензии), запоминающиеся персонажи, наконец, симпатичный главный герой – импровизатор Антонио.

Кто же такой импровизатор?

Мак-Наббс, не спускавший глаз со своего кузена, спросил его каким-то особенным тоном, как пишет он имя «Айртон».
— Да так, как оно произносится, — ответил Гленарван.
— Вы ошибаетесь, — спокойным тоном проговорил майор — это имя произносится «Айртон», а пишется «Бен Джойс»! (Жюль Верн. «Дети капитана Гранта»)

К чему это я? А к тому, что пишется-то «Импровизатор», а произносится – «Поэт» :) Да, Импровизатор – он же поэт, впрочем, не совсем. Это поэт, выступающий под гитару, то есть некто вроде барда, или, если бы можно было так сказать – автор авторской песни. Но и тут есть нюанс, поскольку ремесло импровизатора подразумевает постоянные экспромты – ему задают тему, и он тут же должен выдать вам стихи под музыку. Ну, как если бы вы попросили Высоцкого исполнить что-нибудь «про лошадей», а он вам в ответ - «Кони привиредливые», причем эта песня была бы сочинена тут же, прямо на ваших глазах. В общем, импровизатор - это импровизатор, по-другому и не скажешь:) И все-таки поэт прежде всего, во всяком случае сам Антонио употребляет эти два слова фактически синонимично.

По дороге домой он и матушка весело разговаривали о славном импровизаторе — так назвали они крестьянина, распевавшего такие забавные песни.
— Антонио! — сказал мне Федериго, — что ж ты не ответил ему импровизацией? Ты ведь у нас тоже маленький поэт! Тебе надо учиться излагать свои речи стихами!
Теперь я понял, что такое поэт: это тот, кто умеет красиво воспевать все, что чувствует и видит. Вот-то весело, да и нетрудно! Будь только у меня гитара!

Вот мы уже и до главного героя добрались. Кто такой Антонио? Впрочем, он скажет сам за себя:

Да, все мужчины были так не похожи на меня! Неужели Санта права, неужели я только «поэтическая фигура»?

Итак, как и подобает поэту, Антонио – не человек, а поэтическая фигура. С детства он был предназначен для духовного звания, да и стал впоследствии аббатом, но, по некоторым причинам, вынужден жить в миру. Это, кстати, одна из важных тем романа – соприкосновение мирского и духовного (церковного). Однако, нельзя сказать, чтобы в романе ставился вопрос: церковь или мир? И, выбирая ремесло импровизатора, Антонио вовсе не отвергает церкви:

— Лучше всего будет мне пойти в монастырь! — сказал я. — К этому ведь и готовила меня судьба! И что мне осталось теперь в мире? Я ведь только поэтическая фигура, а не человек, как все! Да, только в лоне церкви обрету я приют и мир!

Вообще, возможно, именно в этом и состоит главный недостаток романа – ни один вопрос не ставится в нем достаточно ясно. И, если бы я захотел рассказать: «о чем же этот роман?» то был бы вынужден в большей степени акцентировать внимание на конкретных событиях из жизни Антонио, на том, что с ним случилось (вот он учится в иезуитской коллегии, вот он сводит дружбу со славным задиристым Бернардо, вот он готовится к своему первому выступлению на публике, вот он влюбляется). Но и тут я не уверен, такой ли уж это недостаток... И все-таки, даже, например, антагонизм поэта и не понимающей его великосветской публики в романе представляет собой не более чем жизненный эпизод:

Мое непосредственное чувство заставляло меня описывать только то, что я пережил сам. Материалы для описания пастушеской жизни Давида дала мне моя собственная жизнь в Кампанье.
— Да ведь это ты сам! — воскликнула Франческа. — Ты описал самого себя в Кампанье!
— Это можно было знать заранее! — сказал Eccellenza. — Без него самого дело никогда не обойдется! Да, вот уж своеобразный дар у этого человека — вечно выдвигать вперед собственную особу!
— Стихи нуждаются в отделке! — заметил Аббас Дада. — Я бы посоветовал держаться Горациева правила: «Пусть лежат, лежат, пока не созреют!»
Мне показалось, что у изваянной мною прекрасной статуи отбили руку. Я прочел еще несколько строф, но услышал лишь одни холодные поверхностные замечания. Места, в которых непосредственно вылились мои заветные чувства, были признаны заимствованными у других поэтов; вместо ожидаемого восторга меня встретило одно равнодушие.

В жизни оно, конечно, так и бывает, не всякое же событие стоит раздувать до размера вселенской проблемы, но на то уж писатели и писатели, что они как раз раздувают пожары из зажженных кем-то спичек. У Андерсена же спички зажжены, но пожара, пожалуй, все же нет. В сказках же каждая строчка полыхает…

Ну и конечно, без романтики в романе не обошлось, а наш Антонио, хотя и великий скромник, однако по ходу развития событий он вступает в различного рода отношения сразу с четырьмя женщинами, даже с пятью, если не забыть веселую Мариучию:

И впрямь, сам не знаю почему, я недолюбливал женщин; в них было, на мой взгляд, что-то отталкивающее. Я пренаивно высказывал это, и за то все девушки и женщины, приходившие к моей матери, безжалостно дразнили меня, настаивая, чтобы я непременно поцеловал их. В особенности донимала меня своими насмешками и часто доводила даже до слез Мариучия, веселая, жизнерадостная крестьянская девушка. Она была натурщица по ремеслу и поэтому одевалась всегда очень красиво и пестро, на голове же носила большое белое покрывало. Она часто служила моделью Федериго, заходила и к матери моей, и при этом всегда называла себя моею невестой, а меня своим женихом, который непременно должен поцеловать ее. Я всегда отказывался, но она заставляла меня силой.

Мариучия донимала Антонио в детстве, далее же его истязали четыре других женщины: Аннунциата, Фламиния, Санта и Лара; каждая – со своей неповторимой судьбой. Аннунциата – покорившая Рим блистательная певица; с детства предназначенная к жизни монастыре Фламиния; слепая красавица-нищенка Лара, представшая перед Антонио словно некое божественное видение, и, наконец, настоящая «дщерь соблазна» (я пользуюсь терминологией романа) Санта – нормальная земная женщина, которая хотела доставить Антонио немного нормальной земной радости. Но, хотя Санта и бодрствует, Мадонна тоже не спит, не давая Антонио пасть:

- Вы можете сделать со мной все, Антонио! Я день и ночь думаю, мечтаю о вашей любви, жажду ваших поцелуев! — Она крепко прижала меня к своей груди; губы ее горели, и поцелуй ее зажег во мне всю кровь… Матерь Божия! Со стены упало на меня в эту минуту Твое святое изображение! Да, это была не случайность! Нет, Ты сама дотронулась до моего чела, Ты не дала мне пасть в бездну пагубной страсти!
— Нет! Нет! — вскричал я и вскочил с кушетки. Кровь во мне горела, словно расплавленная лава.

Что же случится с нашим Антонио? Станет ли он настоящим импровизатором? Разберется ли в своих запутанных любовных отношениях? Чем ближе к финалу, тем словно бы все более колеблется автор – как же стоит ему все закончить: в духе - «все умерли», или все-таки в духе - «кое-кто счастлив»? Определенным образом Андерсену даже удалось совместить два этих типа концовки, а уж как это у него получилось – вы узнаете, дочитав эту книгу до конца, чего она, конечно же, заслуживает.