5

Неловко представлять масштаб разности замысла и воплощения «Запада Запада». Автору приходится отдавать свои духовидческие откровения на закланье любви к Софии, и если неявно ницшеанского молота звонкоголосой патетики он ещё избегает, то наковальня многозвучной пространности тут как тут. Претензии по части якобы бесплодного (спустя век уже очевидно — плодотворного!) умствования должны бы рассеяться у каждого, кто взял на себя труд дочитать книгу до конца (до заката?). Объяснить пятилетнему ребёнку, чем занимался Воннегут, нетяжело; чем занимался Шпенглер — сущее профанирование. (много)Сложность ответов, задаваемая «Западом», сообразна вопросам. А они в том числе таковы: возможно ли существование культурного (“культура” здесь трактуется в самом широком значении) явления, выходящего за грани доминирующего на данном историческом отрезке типа восприятия, и, соответственно, отображения? Что есть судьба — для цивилизации, народа, личности? Какие бесплотные силы вызвали к жизни, именно там и именно тогда, мраморную статую и мастерство контрапункта, дорическую колонну и масляную живопись, арабеску и неф готического собора, алгебру и анализ, алхимию и понятие радиоактивности?

Философскими камнями здесь становятся аполлонический известняк и фаустовский песчаник: недолговечность, соответствующая а-протяженной бытийственности античного мироощущения, и трагически неосуществимая экспансия в мир-как-пространство, визия которого свойственна западному духу. Вообще же — чистое, как слеза Парсифаля, противоположение привычной нам в роли «колыбели европейской цивилизации» античности и составляющего истинную духовную вотчину автора и его двойников читателей ландшафта северной Европы, могущего вылепить фугу и стрельчатые копья шпилей, рвущихся покорить небо. Рвущихся подчинить себе плоскость, преодолеть её власть. Здесь уже отчётливо поблёскивает ядро иглоподобно стройной шпенглеровской концепции: «классическое» античное и внятное нам цивилизованно-закатное западное не только не связаны родственными узами, но и в каждом сколь-нибудь крупном своём выражении глубоко антагонистичны. Эллинскому телу, единовременно, недальновидно и точечно властвующему над бытиём, Шпенглер противопоставляет ветер дикой охоты, неустанно дующий над Европой: неспокойный, никогда не знающий отдыха, не дающий спать по ночам тем, кто может слышать стихи. Это — гётевское (к Нему — отношение с придыханием) рвение, не имеющее уже гётевской творческой силы. Отклоняется, таким образом, важный аспект критики «Запада…»: для Шпенглера его опус уже есть выражение отмирания, ещё один сиплый выдох иссохшего мирового города. Одежда теории плотно подогнана к туловищу текста, и потому противоречия между излагаемым и самим актом изложения нет и не может быть — мутная диалектическая вода, скачками прочитанные знаковые системы традиционной философии не способны нанести вреда бормотанию сивиллы. Недаром несколько абзацев начинаются с (Sic!): ПРЕДСКАЗЫВАЮ.

Отдельного упоминания заслуживает трудноопределимая нежность в отношении культурных реалий. Этот “пессимист” орудует подушечками пальцев там, где (по Шпенглеру — в предсмертной конвульсии) вульгарные «-ведения» готовы провести гусеничный трактор. Анализировать, не расщепляя, изучать — не стремясь вскрыть, познать, и тем — разрушить мимолётное очарование всего непрерывно живущего, становящегося.

Превосходная поэтичность там, где этого требует стиль и род обсуждаемых материй, без патины дурного вкуса или уныния; немаркая афористичность (читать непременно с карандашом: 1, 2, 3, 4, 5...). Прозорливость же отдельных сентенций вызвала чуть ли не суеверный ужас: contemporary art как “искусство” выпускников престижных академий, игровое начало китчевого масскульта, паразитирующие наукообразности, бессилие психоанализа, цифровая грёза — всё это жужжало смятенным роем в ушах гимназического учителя истории, когда он выдавливал своё чернильно-чёрное пророчество:

Сгущающиеся сумерки в пустых, унаследованных, мимолетно оживающих на архаический или эклектический лад формах — таков конец. Полусерьезность и сомнительная подлинность господствуют над артистичностью. В таком вот банкротстве мы очутились сегодня. Это долгая игра с мертвыми формами, которыми тщатся сохранить себе иллюзию живого искусства.

Культура — это самоочевидность. Чувство отчужденности среди этих форм, некоторой тяжести, отменяющей свободу творчества, вынужденная потребность рассудочно контролировать наличное в целях его сознательного применения, гнет роковой для всего таинственно-творческого рефлексии — вот первые симптомы изнуренной души. Только больной ощущает свои члены. Когда начинают конструировать неметафизическую религию и ополчаются против культов и догм, когда естественное право противопоставляется разновидностям исторического права, когда берутся «разрабатывать» стили в искусстве, так как не выносят больше стиля как такового и не владеют им, когда государство воспринимают как «общественный порядок», который можно и даже должно изменять <…> — все это свидетельствует об окончательном распаде чего-то.

Вместе с тем: кичливое презрение к «интеллектуальной мужской проституции», коробящее своей очевидностью признание исторической обречённости прошлого, жонглирование понятием «внутренней необходимости» (впору было ставить чёрточки при каждом её упоминании!) и удивительная слепота ко всему, противоречащему теории-пике, теории-шилу. Но: тем самым теория утверждается. Становится сама-в-себе сильней, потому что имеет мощь вещать из гробницы.