5

И вторично ее рот, маленький и красный, как ранка от пули, приятно изломал русские буквы:
— Anguel!
Поцеловала еще раз и сказала:
— Tshort!

Это слова Айседоры Дункан о Есенине. И , черт побери, она тысячу раз права, несмотря на то, что попахивает оксюмороном. Да, он бы таков, как всякий истинный человек. И как умелый фокусник, неожиданно извлек то одну, то другую маску. А лицо его - поэзия, та, над которой смеялись студенты и плакал Горький.
Хоть это и мемуары, у меня сохранилось ощущение, что Есенин - это повод, Есенин обрамление, очень значимого, более вместимого, неведомого, имя чему - Россия. Тем более, что , благодаря Айседоре он побывал в Европе, о которой сохранил неприятные, мягко скажем, воспоминания, как о бездумном ''живом трупа'' ( и снова оксюморон).

Силы такой не найти, которая б вытрясла из россиян губительную склонность к искусствам — ни тифозная вошь, ни уездные кисельные грязи по щиколотку, ни бессортирье, ни война, ни революция, ни пустое брюхо, ни протертые на локтях рукавишки.

И за примером не пришлось далеко ходить.

генерал Краснов обращается к столпившимся офицерам с фразой, достойной бессмертия. Он говорит:
— Какая великолепная сцена для моего будущего романа!
Россияне! Россияне!
Тут безвозвратный закат генеральского солнца. Поражение под Петербургом. Судьбы России. А он, командующий армией (правда, в две роты и девять казачьих сотен, но все же решающей: быть или не быть), толкует о сцене для романа? А? Как вам это понравится

Мариенгоф манерой письма чем-то напоминает Довлатова, только глубже и страшнее, где у того юмор, тут по блаженной улыбке стекают слезы.
Самого Есенина я не больно люблю, бушевала в нем слепая природная сила, невольно внушающая страх, сила разрушительная, скрытая в краткое вулкана, но когда она с яростью лавой лилась из жерла, запросто сжигала тех, кто из глупого любопытства или же в поисках обогрева заглядывал в эту душу-печку. В романе тому аж несколько примеров.
Но сколь жутко слышать, как в этой печке, обугливаясь, потрескивают последние поленья.

Умру» произносил твердо, решение, с завидным спокойствием. Хотелось реветь, ругаться последними словами, корябать ногтями холодное, скользкое дерево на ручках кресла.
Жидкая соль разъедала глаза.
Никритина что-то очень долго искала на полу, боясь поднять голову.
Потом Есенин читал стихи об отлетевшей юности и о гробовой дрожи, которую обещал он принять как новую ласку.

P. S. Мариенгоф - безусловно очень самобытный писатель. Пестрые эпитеты и метафоры - блаженство. Все эти ''грустные сердца'', ''слова, как стук костыля'' или же ''как медные медяки'', '' брови - разрубленная тёмная птица''. Какой пронзительный слог.
Мариенгофа нельзя просто читать, его надо или любить или не читать вовсе! Он не программная затасканная школьная книжка с рогатым портретом и предисловием ''маститого'' критика с вариациями зависимо от рода литературы: ''Дети, любите поэзию/ прозу!'' Его ощущаешь льдинкой в области сердца. Больно и любо!