5 Беатриче в аду (рецензия adagio)

Люблю лежать с книгой на груди.
Она раскрыта — как сердце моё.
Я мысленно лежу в траве, весенний ветерок словно бы листает сердце моё, воспоминания, сны..
И вдруг, ветерок замер, и побледнел, словно прочитал что-то ужасное.
Ветерок сделал пару шагов назад, спиной, оступился и упал в цветы. Цветы задрожали..
И дальше, дальше пронеслась дрожь травы, и вот уже зашумела невидимая листва дерева вдалеке, в мурашках первых звёзд.
Тьма покрыла землю. Видны отсветы молний. Последний самолёт словно бы покидает землю и летит в сторону созвездия Ориона.

Глажу томик Шелли у себя на груди, словно раненую красоту: красота -подранок.. или я сердце своё израненное глажу?
Книга перелистывается на груди словно сама собой — ветра уже нет.
Мира, быть может, тоже нет.
Словно белые крылья прорезаются у меня из груди..
Меня волнует вопрос: возможен ли кошмар, превращения ангела — в нечто трагически-жуткое, на манер кафкианского превращения?
Лежит ангел в цветах в раю. Спит.
Ему снится что-то земное, смутное, жуткое.
Вот, во сне, затрепетали-забредили на ветру, его крылья.
Они потемнели..
Тело ангела, ни с того ни с сего, покрывается безобразными шрамами, превращается в грубую чешую.
Белоснежные крылья возле ангела, словно подожжённый тополиный пух, на земле, быстро тлеют, вместе с цветами, образуя тёмный круг.
Круг покачнулся тёмным светом и словно бы прорвался, лопнул мрачным тлением, распространяясь дальше и дальше, и вот, рай уже весь охвачен огнём..

Ангел вскрикивает, просыпается.. хочет пошевелить крыльями — не может. Парализован, изувечен.
Он с мольбой смотрит на прекрасных ангелов пролетающих над ним, зовёт их на помощь.. не слышат.
Вместо нежнейшего голоса, с его уст слетает безобразный хрип.
Он пробует вновь пошевелить обрубками крыльев… но они истлевают от напряжения.
Сияние цветов замерло. Кто-то приближается к ангелу..
Бог? Сейчас, сейчас ему помогут..
Может это жуткий сон?
Или он, всем сердцем сострадая несчастным людям и милым животным на земле, случайно перенёс этот ад боли на небо?
Ах, сейчас, сейчас всё наладится, бог рядом…

Кто-то стоит над ангелом. Лица не видно — тёмный силуэт: свет оставлен за плечами, как ненужные крылья. Всё тонет в тени..
- Боже правый, умоляю, помоги мне! Нет сил терпеть! Ангелы милые, помогите!!
И вдруг..  слышится смех в темноте, смех из тени, словно сверкает гроза в вышине и.. жгучим кнутом обрушивается на израненное тело ангела.
Он вскрикивает и просыпается в мрачном подвале, в теле изнасилованной девушки, она простёрта на полу и её губы-лунатики бредят об ангелах, боге.. улыбаются даже, словно всё хорошо, всё прошло и ад позади.

Шелли, милый… какие ужасные образы ты пробудил в моём сердце своей прекрасной и жестокой трагедией!
Шелли впервые увидел портрет Беатриче Ченчи, в Риме, в 1819 году, и был заворожён её трагической и кроткой красотой.
Позже, из малоизвестных рукописей он узнал подробности жизни этой девушки.
Вот так смотришь на её портрет… прекрасная девушка, какая-то ласковая и уставшая красота, какая бывает у забытых цветов у окна, прижавшихся к голубой прохладе стекла.
Тютчев бы сказал: та кроткая улыбка увяданья, что в существе разумном мы зовём, божественной стыдливостью страданья..
А если узнаешь историю её жизни — мурашки по сердцу.

Беатриче Ченчи

Гвидо Рени, сделал портрет Беатриче — в тюрьме. За несколько дней перед её казнью: ей отрубили голову на мосту, с символическим названием — святой ангел (это не спойлер: Шелли в предисловии уже говорит об этом).
Что же такого ужасного сделала эта прекрасная девушка с печальными глазами души?
Она просто пыталась жить на этой безумной земле..
Она стала мученицей, пленным ангелом в аду своего чудовища-отца, словно бы сошедшего со страниц Маркиза де Сада.
Много пролитой крови было на руках Ченчи.
Но в историю он вошёл своим мрачным преступлением: насиловал свою дочь.
Часто держал Беа и братика, в подвале, в кандалах.
В итоге, ангел не выдержал мук, и в его сердце, разрывая грудь, проросли цветы… зла — убийство.

Меня однажды поразил фильм — Мученицы (2008).
Как эмпату, мне физически было дурно его смотреть. Своим бледным видом я перепугал моего смуглого ангела. А она перепугала меня: два бледных призрака, взявшись за руки на диване, смотрели кино…
По сюжету, некая секта учёных (религиозные фанатики), похищала девушек и истязала их, подключённых к датчикам.
По их теории, нечеловеческая боль пробуждала в теле что-то небесное (доказательство рая): тело сочилось светом и кровью.
Душа и тело, словно брат и сестра, трепетно прижались друг к дружке в уголке ада; глаза из бредили, видели рай..

Нечто похожее произошло и с Беатриче.
Символичное имя: что там Данте с его мультипликацией ужасов ада?
То, что пережила Беатриче… вот где ад.
Самый её портрет напоминает Царевну Лебедь Врубеля, правда?
Словно ангел, сама красота, Афродита, покидает людей, входя в вечерние волны моря, бросая прощальный взгляд на этот безумный мир.

Шелли отклонился от буквального следования истории: Беатриче не сама убивает отца-изувера.
Более того, в драме нет описания изнасилований, но между тем, общий ужас ужас происходящего поднят до апокалиптических высот.
Шелли, как родоначальник экзистенциальной пьесы (в этом смысле печально, что многие видят в трагедии, лишь романтическую пьесу начала 19 века), как декоратор театра в аду, «укрутил», как свет в комнате, тени событийности, ужаса, переместив их в слова: на устах героев пьесы, как на подмостках мира в конце времён — распинается и воскресает бог, и вновь распинается и умирает человечность и надежда, рушатся все ценности и мир словно бы замирает в невесомости, простёртый в пустоте, словно никому не нужное, израненное и смрадное существо.

Трагедией Шелли, восхищались Байрон, Уайльд, Бернард Шоу, Бальмонт, ставя её в один ряд с трагедиями Шекспира (в этом плане становится ужасно грустно, что Мэри Шелли знают гораздо лучше её гениального мужа: к слову, сама Мэри тяжело переживала этот момент).
Но мне интересно другое: читал ли Достоевский — Шелли?
Дело в том, что трагедия Шелли — предвосхищает Карамазовых.
Более того, если бы у произведений искусств были сны, то трагедии Ченчи, снился бы роман Достоевского.
Символично.. что Шелли писал свою трагедию, когда мама Достоевского была беременна им.

Здесь хочется нажать рецензию на паузу.
Читатель, откроющий трагедию Шелли, увидит незнакомое имя — Ли Хант: ему Шелли и посвятил трагедию.
Читатель прочтёт имя, и перевернёт страницу: ну, Ли Хант и Ли Хант…
Всё же есть водяные узоры судьбы и искусства, на которые мы до времени не обращаем внимания.
Ещё при жизни Шелли, многие находили сходство между ним и изображением Беатриче.
Отец Шелли, не был «Ченчи», но был тираном, попортив ему и Мэри много крови, да и сёстрам Шелли (к слову, одну сестрёнку звали — Мэри. Мэри Шелли).
Шелли дописывал трагедию в Ливорно.
Именно близ Ливорно, яхта Шелли попала в шторм и затонула.
Шелли был в Пизе у своего друга  — Ли Ханта: он был последним, кто видел Шелли живым.

Шелли любил дом Ли Хантов, словно ребёнок, кувыркался, играл с детьми своего друга и его жены Марианны, которой он посвятил одну из своих лучших поэм — Сон Марианны.
У неё часто болела голова, и она любила откинуться в кресле, закрыть глаза и слушать как Шелли читает ей стихи, поглаживая её голову: стихи Шелли её исцеляли.
Для Марианны и Ли Ханта, настоящей трагедий была гибель Шелли: некоторые даже говорили, что неизвестно, кто больше переживал боль утраты: Мэри, или Марианна и Ли Хант.
Когда тело Шелли сжигали на берегу моря, его сердце из огня выхватил его друг Трелони (корсар).
Позже он передал его Мэри, но до этого.. оно некоторое время было в доме Ли Ханта и Марианны: они не хотели его никому отдавать: они лелеяли сердце Шелли, словно странного ребёнка-призрака.
В этом смысле потрясают тени гибели Шелли в трагедии «Ченчи», то тут то там, почти не к месту, мерцают образы грозы на море, шторм, обломки корабля и погибшего матроса..

Отжимаю паузу..
Вы когда-нибудь размышляли о том, например — а что, если бы среди братьев Карамазовых, была сестра?
Какой бы она была?
Как в романе Достоевского, все братья, так или иначе, виновны в убийстве отца-самодура, так и у Шелли.
Удивительно совпадают многие моменты в романе Достоевского и трагедии Шелли: изнасилованная юродивая и сын родившийся от неё, убивающий отца, словно призрак несчастной.
Ченчи изнасиловал дочку, доведя её, ангела, до юродства.
Даже образ «чёрта у Ивана», по своему мерцает в трагедии Шелли.
«Иван» — это старший брат Беатриче. Джакомо — вечно сомневающийся в себе, мире и боге, живущий чуточку отдельно от всех.

А кто же чёрт? Тут ещё интересней: это молодой монах, в которого.. влюблена Беатриче.
Если бы я ставил Ченчи в театре, я бы обыграл эту тему, пусть и не буквально (вроде Жан Кокто ставил трагедию Шелли) — чёрт, в сутане монаха, творит своё вечное зло под маской добра.
По сути, это центральный образ всей трагедии  и Папа Римский выступает в роли «чёрта», за вознаграждение прощающий Ченчи его убийства, изнасилования и казнящий несчастную Беатриче.
По сути, Шелли делает экзсистенциальное сближение этой драмы и суда, с распятием Христа.
В конце трагедии, «наш римский Иван», даже захочет драться на шпагах — с «чёртом».
Чёрт у Достоевского, мечтал воплотиться в «семипудовую купчиху (первый, гротескно-забавный каминг-аут в литературе).
Чёрт в трагедии Шелли — желает скрыться от погони, сменить очередную личину: он вполне мог бы переодеться в женщину..

Как известно, в черновиках Достоевского, во второй части Карамазовых, Алёша должен был разувериться в боге, примкнуть к анархистам и совершить покушение на царя.
Т.е. прослеживается апокалиптика тройственного отрицания-убийства отца: земного, небесного, государственного.
Шелли следует этой же апокалиптической триаде: в трагедии, добро и зло — размыты и находятся как бы в невесомости: идеал многих псевдоинтеллектуалов и либералов: нет бога, нет и высшей морали: всё относительно, и добро и зло. То что выгодно мне — то и хорошо, то и мораль: Я — сам себе бог. Вполне себе демократия.
Ченчи у Шелли — это мрачная карикатура на бога, точнее, на его изувеченный образ, на ту жестокую и тлеющую свободу, которая занимает место бога, если его нет.

У каждого из нас есть мысли, которых мы стесняемся или боимся.
Но эти мысли есть, пусть и мимолётные, мысли-призраки: мир и души вообще населены призраками, и их гораздо больше людей, просто мы не всегда это замечаем.
В сердцах, мы можем и смерти пожелать кому-то и помыслить самый тёмный разврат.
А у Ченчи, жизнь души идёт в рифму с жизнью тела.
Что душа хочет и может, то она и делает, расправляя в мир свои тёмные крылья.
В этом смысле в трагедии Шелли потрясает эта апокалиптическая зримость души — падшей.
Очень современная проблема, на самом деле: если главное в жизни — Я, то мир, его страдания, лишь утоление этого Я, и душа фактически подстраивается рабски под самые инфернальные и мимолётные движения души, создавая адскую реальность: вполне себе рай толерантности, где душа и тело — равны, если бы не одно но: совершенно исключёны бог и небо из этой конструкции, более того, небо и бог - низведены до земного копошения, придавлены к грязи страстей и ложных свобод.

Истоки инфернальной свободы Ченчи и его разврата — просты и современны как никогда: он живёт в аду своей пустоты, и чтобы она его не жгла — а в грехе, и любовь жжёт, как заметил ещё Тютчев, — он словно бы выравнивает «атмосферное давление» в душе и жизни: ему словно причиняет боль красота и чистота Беатриче.
Она — воплощение его совести в мире.
Представляете? Реальный ад и кошмар для мерзавцев — встретиться со своей совестью из плоти и крови.
К слову, это проливает свет и на экзистенциальную и необъяснимую ненависть, противостояние между иными культурами, странами даже.

В трагедии «Ченчи» есть дивные сны искусства и рифм этих снов: например, жуткая аллюзия на Тайную вечерю… в аду, где Ченчи собрал гостей для радостной вести: его дети — погибли, и он пьёт вино, словно их кровь, к ужасу собравшихся.
Но все молчат.. Молчание вообще, главный персонаж трагедии.
Помните главу о Великом инквизиторе в Карамазовых?
Второе пришествие Христа… и тоже, в 16 веке, к слову, как и во время Ченчи.
И снова Христос оказывается ненужным, опасным: за него говорит инквизитор: людям не нужен ни бог, ни любовь, ни красота и свобода — им нужны суррогаты всего этого, приятные, карманные, не отягощающие совести.
Христос молчит…
В трагедии Шелли, вообще, всё молчит: любовь, разум, закаты над мрачным замком, далёкие звёзды, милосердие людей и бог.

И лишь на обезумевших, как лунатики на карнизе — устах изнасилованной Беатриче, похожей на несчастную Офелию, пленным мотыльком трепещут слова: боль и ад, которым нет адекватного выражения на человеческом языке, словно бог и ад, равно не могут сбыться в мире, и мучительно сплелись в единое целое.
Шелли, кроме того, ещё и удивительный психолог, не меньше чем Достоевский.
Он не только замыслил проследить удивительный процесс, как из кроткого ангела можно сделать демона, пусть и трагического прекрасного, но замыслил показать, что мучительная рефлексия души, может быть продолжением, фантомными болями внешнего насилия.

Шелли создаёт герметизм пространства души и микрокосма её трагедии: мы видим чудесные превращения, которые не снились и Кафке: свет — может быть расщеплён, распят до тьмы, и тьма — может сгуститься до света.
Читатель буквально кожей души ощущает эти «шёпоты и крики» света и тьмы (как сказал бы Бергман), которым нет исхода, им некуда жить.
В этом смысле просто поражает в трагедии некий пантеизм сострадания: брат Беатриче молится перед свечой, колеблемой у окна, о гибели отца, и душа его словно покидает тело и сливается с трепетом стихий: грозы и ночи; эта обнажённая душа ощущает душу убитого отца, стоящую перед богом… и видит, что эта душа Страдает, в ней ещё тлеет свет, и со стороны может показаться, что он молит о смерти света, себя, сестры, ибо все души перед господом — одно.
И вот такое чудо описал… атеист Шелли. Поразительно (правда, чтобы это увидеть в пьесе, нужна чуткость прочтения).

И обратный рефрен: изумительное место, где Ченчи, наедине с собой, молит, взывает к богу, которого.. искренне путает с дьяволом (впрочем, для кого добро и зло относительно, это закономерно).
Он просит бога о разврате и помощи в грехе, и.. боится себя же, словно ангел  в нём, в смирительной рубашке крыльев, бредит и мечется в темноте.
Апокалиптика трагедии нарастает к концу, апогеем чего можно назвать сон Ченчи, сравнимый по размаху, с таинственным сном Раскольникова о трихинах, вселяющихся в людей.
Ченчи не просто замыслил изнасилование дочери. Ему этого мало.
Для него, тело дочери-ангела, это образ божьего храма, который он хочет осквернить, чтобы он зарос травой и ветром, но, главное, чтобы в сердце Беатриче — умер бог, чтобы она возненавидела бога в своих нечеловеческих страданиях.

Тело — храм бога, он разрушил, и душа Беатриче, словно бы стала бесприютна пред вечностью и обнажена до ада, бессмертия (запятую можно и убрать, она мигает как одинокий фонарь пустой ночной улочке).
Шелли чудесно выразил это:

Нельзя порочить лучший образ бога,
Блуждающий в печали по земле..

Ченчи задумал настоящий апокалипсис (у него есть хорошие последователи, если оглянуться на некоторые современные страны, возомнившие себя Великими Инквизиторами и богами) — то, что полыхает у него в душе — должно охватить целый мир.
В некоторой мере, ад инцеста, это экзистенциальный акт суицида: желание разбить зеркало, последний блик «образа и подобия бога», отражённый в крови дочери.
У Достоевского, неискупимым грехом пред богом, является насилие над ребёнком: в нём чистота и образ самого бога.
Шелли в этом плане идёт дальше и сближается с Андреем Платоновым, у которого в пронзительном рассказе «Алтеркэ», есть жуткий символ сексуального насилия над ребёнком-Христом.
Для Шелли, тема насилия интересовала не меньше, чем для Достоевского и Платонова.
Один из самых пронзительных эпизодов в его творчестве в этом качестве, перекликающаяся с Ченчи, это его гениальная поэма «Лаон и Цитна», где прекрасную юную девушку насилует эдакий дьявол в образе человека, после чего на свет появляется трагический ребёнок: дитя тьмы и света.

Так куда же идёт Ченчи, в своём сне наяву? В ад, и чуточку дальше.
Он сладострастно мечтает, что Беатриче зачнёт от него ребёнка, эдакого Антихриста, и когда его, Ченчи, уже не будет, он всё же мрачно будет жить в ребёнке, мучая несчастную Беатриче своим подобием, когда ребёночек будет сосать молоко на груди матери а потом.. повзрослев, изнасилует мать.
Здесь уже апокалиптика де Сада, где мать — образ природы, чистой красоты, которая должна была спасти мир.
А кто спасёт красоту, Фёдор Михайлович?
Но в этом плане, и тёмное желание Беатриче убить отца — она хочет убить себя, но боится пред богом, — является неким фотографическим негативом суицида: в них общая кровь, а в Беа — вдвойне.

Внимательный и чуткий читатель подметит, что в трагедии, Шелли делает смутный намёк на то, что во время суда над Беатриче, она была.. беременна.
Можно ли любовью, на планете-ад, взрастить рай?
Беатриче бы смогла.
Беатриче и Шелли, предвосхитили известную мысль Сартра: ад — это другие.

Пред совестью своей, она возникнет тем, чем она покажется другим

Шелли показывает, что духовное насилие может быть не менее ужасным, чем физическое.
Чечни, инфернально измывается над Беатриче, говоря ей, что весть о её страшном грехе, уйдёт в народ, и в каждом окошке ночном, зажжённом, на каждой площади, она будет вновь и вновь насиловаться отцом и презираться: Шелли воссоздаёт пейзаж ада, как бы обставленный тысячью зеркал.
И, наконец, шедевр Шелли — пятый, заключительный акт, которым так восхищалась Мэри Шелли.
Сцена в суде, опять же сближающая трагедию с Карамазовыми. Только у Шелли она в несколько раз выше, и в ней апокалиптика Андрея Платонова.

Представьте себе земной суд над беременной… богоматерью (Шелли усложнил до предела экзистенциальный образ: не ясно, кем беременна Беатриче — богом, иди дьяволом: всё зависит от любви и прощения, всё как в жизни), глумление над нею, как над сыном её, только раны не телесные, а душевные, от слов.
Вот она заплакала и опускается на колени, обессиленная. У неё начались роды, но глумление и ад продолжаются, усиливаются и ребёнка тащат из неё — железными клещами, увеча его и как бы распиная.
Этого в трагедии нет, но как и в творчестве Платонова, Цветаевой и Набокова, есть как бы водяные и тайные знаки, прорывающий текст в 4-е измерение. Но для этого нужна особая чуткость к тексту. Творческий лунатизм.
Итак, вот тайный образ Шелли — распятая красота.
И всё же, Беатриче излучает свет у порога тьмы.
Тело разрушено и осквернено и в храме тела, словно бы заросшем травой и цветами, словно бы летают ласточки: дуга Беа, не сломлена.
В душе, перенёсшей такие нечеловеческие страдания и не утратившей бога, не ожесточившейся на мир, сокрыта быть может последняя тайна любви и спасения мира.