4.5 Иуда будет в раю?

Самое изящное объяснение предательства Иуды – что он происходил из ортодоксальных евреев, в то время как все остальные апостолы вышли из космополитичной Галилеи, где иудеи проживали совместно с язычниками. Поэтому легко представить его разочарование, когда вместо ожидаемого Машиаха, который должен возглавить восстание против римлян, разящего как Илия и мощного, как Соломон, Иуда получил кроткого, смиренного проповедника на осле, который, к тому же, призывал к лояльности римлянам. 

Это я к тому, что сенсационности, будто Иуда являлся тайным любимым учеником Христа, нет никакой (если, конечно, ваши познания в библейской истории не ограничиваются "Догмой" и мемами из паблика "Атеист") – за многовековую историю христианства существовали секты с идеями и пооригинальнее. Пафос повести в другом – в её революционности. "Иуда Искариот" пишется на Капри у Горького после краха революции 1905 года, когда установившийся порядок кажется вечным. Библейская тема выбрана вполне в духе эпохи: в России повальное увлечение сектами и мистическими учениями, в своей сути – революционными: от богостроительства Горького в "Матери", до учения о Софии в "Незнакомке " Блока. Андреев берёт самую вероятную мотивацию Иуды и делает из него революционера, а Христос воплощает революцию не просто общественное, а эсхатологическое явление ("Да здравствует революция / На земле и на небесах!", как писал Есенин).

Однако здешний Иуда навряд ли Савенков или Троцкий, для которых Ленин или Плеханов недостаточно радикальны, скорее он – поп Гапон. Поведение Иуды – поведение провокатора: появляется из ниоткуда, не может определённо ответить о своём прошлом, обвиняет товарищей в недостаточной партийной грамотности – в то же время, пока сам нарушает каждую букву устава, а вызывают его на товарищеский суд, выясняется, что он может сколько угодно повторять форму учения своего лидера – смысл выходит ровно противоположенный сути. Даже контакт с властями Иудеи выглядит словно контакт с царской охранкой. Собственно, нечему удивляться: всё это было много раз и обязательно повторится вновь.

Поэтому евангельские события отлично иллюстрируют любой переворот: лидер крошечной секты, который сам уже тяготится своей ролью, кучка бездарных последователей, поверхностно понимающих его учение, зато заранее делящих портфели в воображаемых министерствах, и единственный профессионал среди них – провокатор, чьи действия невольно приведут к успеху этого безнадежного предприятия. Только, как всегда, выходит не то, на что было рассчитано: идею извратят в нечто совершенно противоположенное, власть падёт сама, без революционеров, отгнив, и подберёт её всякая сволочь, которая устроит деспотизм похлеще предыдущего, а людей, без которых всего бы этого не случилось – первыми же вздёрнут и проклянут. И главный зачинщик превратится ритуальную фигуру, чьим именем можно поклясться, когда захочется новую правительственную дачу. И ничего за такое святотатство не последует – ведь умирает местный Христос без любой надежды на воскресение. 

Андреев берёт душу отчаявшегося человека в моменте, когда чтобы рухнуть с высот святости в бездну греха – достаточно единственного шага. Отличной иллюстрацией этого служит образ обрыва, в который Иуда бросается, словно предчувствуя свою будущую кончину: тёмная, расколотая бездна, из которой самостоятельно не выбраться, и которая повторят постоянно подчеркиваемое раздвоенное лицо Иуды. Это может внушить образ неоднозначного, непонятого Иуды, однако когда человек делает одно, а думает о другом, т.е. когда предаёт человека ради огромной к нему любви, это не неоднозначность, это – шизофрения.

И, действительно, нельзя сказать, будто Иуда не любил Христа. Просто, как и положено подобным людям, шестерёнки в мозгу крутятся у него не вправо, не влево, а куда-то вбок. Местный Иуда отличный образчик Великого Инквизитора, человека, который во имя Христа распнёт самого Христа, – даже их единственный диалог (вернее, монолог – Иисус молчит) повторят сцену из Достоевского – с той лишь разницей, что Иисус не целует Иуду в конце. Именно этого Иуда Андреева желал и, похоже, чего Андреев так и не смог понять: что ответ на вопросы, мучающие его Иуду, всегда был перед ним, выраженный в абсолютной любви Иисуса. Но так мог написать Достоевский. Андреев, чья душа человека ХХ в. больше всего напоминает обрыв, в которых скатился Иуда, такой ответ не то, что дать – он о нём и помыслить уже не был способен.