5 Память сердца (рецензия piano)

Лев Троцкий однажды написал в какой-то своей антирелигиозной статье: вопрос с богом решён — его нет, чудес тоже нет, рая нет, ведьм и чертей, тоже нет..
И потом робко прибавил: впрочем, одна ведьма всё же есть: Зинаида Гиппиус.
У меня, мягко говоря, странное отношение к Гиппиус: я её боюсь и.. люблю.
Точнее не так: я просто заворожён одним её фото: она на нём как живая.
Долго я избегал знакомства с ней, но не так давно, в книжном, не сдержался. Это судьба..
Я просто зашёл в книжный с женой, увидел то самое фото на обложке и… пропал.

Недалеко от меня, жена общалась в Леонидом Андреевым, что-то говорила мне, а я не слышал.
Взял томик Гиппиус в руки… боже мой! пропал, пропал..
Слышу ласковый голосок жены: Саш, ты куда пропал? Смотри что я нашла: Розанов. Он странный и милый, скажи?
Ты что такой бледный, словно призрака увидел? Что ты прячешь за спиной? Купил мне подарочек?
Смешной ты у меня (целует меня в щёчку и уходит куда-то с Розановым).

Я ещё раз взглянул на фото Гиппиус, погладил его нежно и улыбнулся так, словно и улыбка моя погладила Гиппиус. Или наоборот..
Зачем-то перекрестился, оглянулся по сторонам, и, прошептав: прости.. - спрятал томик Гиппиус на высокую полочку к японской поэзии.
Стал ходить с женой по магазину.
С нами ходили Андреев, Сартр, Набоков, Джейн Остин, Розанов.
Писатели всё прибавлялись и прибавлялись, словно настал конец света и они теперь зачем-то идут рядом с нами, все мы идём куда-то. Жутко… но и как-то прекрасно. Хочется перекреститься и поцеловать: не то Сартра, не то жену, не то загрустившую продавщицу на кассе.

-  А ты так ничего и не купил, Саш?

- Н-нет, ничего — робко промолвил я и побледнел, словно школьник у доски с невыученным уроком.

- Смешной ты у меня — улыбнулся голос жены.

Жена подошла к Толстому и разговорилась с ним у чём-то, мило улыбаясь, как старому другу.
Я не выдержал и незаметно бросился к японцам, к спрятанной там, как партизан, Гиппиус.
Запустил руку с бьющимся сердцем (боже, какая странная строка..) к японцам. Ищу Гиппиус, как на свидании в потёмках в весеннем лесу. Вот она, милая, ждёт меня..
Я даже не видел, что за книгу я покупал: я был заворожён фото.
Подходит жена. До странности привычным жестом, прячу книгу, как любовницу, за спину (есть такой сон? Любовница, чудесным образом превращается в книгу, чашку чая или яблочное пирожное).
Стою. Бледный, счастливый, с идиотической улыбкой, похожей на только что сорванный цветок, который я робко протягиваю жене.
Она его принимает, улыбаясь мне: смешной ты у меня..
Идёт с апокалиптической свитой из писателей, к кассе.

Ночь. Я и жена спим в постели.
Робко достаю из под кровати… любовницу: Гиппиус.
Улыбается мне… милая, милая Зиночка! Чуточку пыльная, ну да ничего.
Ложу рядом (именно ложу, а не кладу: любовницу не кладут! Укладывают!) Гиппиус. Глажу её нежно..
Губы шепчут в темноте, темнота, шепчет: Саша.. пропал ты совсем.

В своё время, Гиппиус называли сатанессой, декадентской Мадонной.
Она любила принимать гостей, принимая горячую ванну с пеной, нежно шокируя мужчин, да и женщин, к которым она тоже была неравнодушна.
Утром открыл томик — Живые лица!
Ну надо же.. первое свидание с Гиппиус, а она.. как в том фильме, «не одна, с кузнецом пришла».
С кузнецами: с Блоком, Распутиным, Розановым, Толстым..
Ну и пусть. Ей можно всё: я её люблю.
Не её даже, а именно это чарующее фото. Боже, боже, что за фото!
Я не мог нормально читать, непрестанно отвлекаясь и смотря на фото на обложке..

Вот придёт такое живое фото ко мне. Жена откроет дверь и странно посмотрит на меня.
Гиппиус возьмёт меня за руку, улыбнётся жене, потом мне, и.. уведёт меня за собой, и я, как был, в тапочках и шортах сизых, по снегу пойду за ней, куда бы она не пошла, хоть на луну.. в тапочках.
Пока читал томик Гиппиус, не отпускала улыбка впечатления, что Гиппиус в ванне, похожа на… гоголевскую паночку в гробу, и она из ванной рассказывает мне о Николае втором, о Брюсове, с улыбкой говоря мне: Саш, потри мне спинку..
Слышу, жена из ванной кричит мне: Саш! Посмотри там на спинке дивана, нет ли…

И снова всё пропало. В мире есть только карий диван, и на диване — я и Зиночка.
И ещё… фото жены моей, как закладка: в зелёной футболочке, милая, нежно уставшая после йоги, с чудесными глазами, цвета крыла ласточки.
Я спасался этим фото, словно меловым кругом от Паночки-Зины в ванне, летающей надо мной и рассказывающей с высоты, о Толстом, Розанове, Блоке..

Нежно-нахмуренный голос жены из ванной: Саша! Ты опять в облаках летаешь? Я тебя просила принести..

И снова я пропал, нежно путая фото Зиночки и милое фото жены..
Боже, как я люблю женские воспоминания!
Не просто женские, а тот редкий их вид, где есть грация нежности воспоминаний, чисто женское кокетство.. вечно-юной души.
Гиппиус писала свои очерки «Живые лица» в эмиграции, в нежном возрасте первых седин.
В таком возрасте, воспоминания особенно прелестны и напоминают изысканное вино Бароло: воспоминания о встречах в юности и молодости, нет-нет да мелькнут в воспоминаниях Гиппиус, но не как седой волосок, а словно метеор в синеве — нежность молодости.
Так, в очерке о Блоке, Гиппиус по женски кокетливо оговаривается:

я, может, увлекаюсь и злоупотребляю подробностями моих встреч с Блоком, но кому-нибудь из любящих его память, будут интересны и они..

Ах, Зинаида! Да только это и интересно в нашем пошлом и грустном мире!
Таинство и чудо встречи двух трепетных и нежных душ, и не важно, в дружбе, или в любви!
Столь же милое кокетство воспоминания было в очерке о Сологубе, когда Зинаида сама привела ответный (брудершафный?) свой стих на стих Сологуба и сравнила себя с прелестной ведьмочкой.
Читая очерки Гиппус, заметил одну странность: в каждом очерке раздавался выстрел пистолета и кто-то умирал.
Словно это одна пуля пролетала сквозь разные судьбы, разрывая грудь мужчинам и женщинам.

Гиппиус лишь мельком коснулась трагедии Нади Львовой, юной и ныне забытой поэтессы, просто констатировав факт: была влюблена в Брюсова. Выстрелила себе в сердце..
Я знал, что Брюсов играл с Надей, и не только, как с рифмами (одной женщине, тоже сходившей с ума по нему, он даже подарил пистолет..  И это женщине, на грани самоубийства. И что она сделала? В сумерках переулка, выстрелила в него. Он выжил. Позже эта женщина покончила с собой а-ля Сильвия Плат. Но это случилось уже после того как Гиппиус написала свой очерк, иначе он был бы более жёстким.. ведьмовским:: эхо этой любви, Брюсов опишет в романе Огненный ангел).
И со своей жизнью Брюсов играл. Только такие люди не кончают с собой никогда.

Гиппиус хорошо о нём написала, эдакий одержимый своим Я, человек. Есть такие.
Сартр писал о дыре в душе, размером с бога, а у таких как Брюсов, Я — размером с бога, и даже чуть больше.
Такое Я, похлеще чем Мефистофель, и требует от человека особых жертв. В нашем мире это особенно актуально: весь мир, честь, принципы, совесть — можно принести в жертву ради сияния своего Я.
По сути, та же самая голодная дыра, но без выстрела, словно человек умер ещё в юности или даже в детстве, и тщательно скрывает это от всех, пытаясь казаться излишне живым: любителем женщин, виртуозом искусства, мудрецом тайн религии..
Только от всего этого исходит загробный холодок.
По сути, такие люди не любят никого и ничего, кроме себя. Весь мир — как хворост, для разжигания своего Я. Но с этим Я он боится остаться наедине, словно с дьяволом: он так спросит с души, что мало не покажется..

Гиппиус вспоминает забавный эпизод, как на одном вечере, Брюсов читал очередной свой некрофилический стих, инфернальный, о любви к умершей женщине (к её телу).
В зале был Сологуб. Его кто-то спросил: ну как вам?
Тот помолчал, ухмыльнулся плечиком и промолвил: ничего не могу сказать. Не имею опыта..
Смех в зале…
Одним врагом у Брюсова стало больше.
Просто удивительно, как порой мёртвое тянется к мёртвому, не замечая живой и чистой любви.
В этом смысле любопытно взглянуть на некоторое течение в современной масс-культуре, с лелеянием этого демонизма жизни, точнее, ласкание мертвенности жизни, в ущерб всему живому и прекрасному, светлому, что довольно жутко, нравственным рикошетом отзывается и на политической сфере многих стран.

Я знал трагедию Нади Львовой, но не знал, как на это отреагировал Брюсов.
Оказывается… он был бледен, как мертвец. Ходил сам не свой. Или наоборот: стал подлинным собой?
Мне просто интересно. Вот были же раньше офицеры на Руси, с чувством доблести и чести.
Если по их вине погибали солдаты… они могли покончить с собой.
А поэты? Что-то не помню ни одного такого случая. Что не так с поэтами?
Или.. случай с Маяковским. Пусть и рикошетом, но из этой же оперы?
Умерла не женщина, но — любовь в женщине. А это почти одно и то же: любовь для женщины — бог.
Всё равно что умер бог в мире и пали звёзды с небес: как тут не выстрелить в себя? Как и чем жить без любимой, что.. дороже бога?

У Гиппиус почему то нет предсмертной записки Нади, к Брюсову. А зря.
Оно не менее «программно» и пронзительно, чем письмо Татьяны Лариной к Онегину.
В своё время я эту записку Нади выучил наизусть: в нём идеальный крик души, любви.. отверженной.

И мне уже нет сил смеяться и говорить тебе без конца, что я тебя люблю, что тебе будет со мной совсем хорошо.
Как хочешь — «знакомой, другом, любовницей, слугой» — какие страшные слова ты нашёл!
Люблю тебя — и, чем хочешь, — тем и буду. Но не буду «ничем», не хочу и не могу быть.
Ну, дай же мне руку, ответь мне скорее — я всё таки ждать долго не могу ( ты не пугайся, это не угроза, это просто правда)

Мне захотелось предотвратить полёт этой пули, увечащей мужские и женские сердца.
Открытый томик Гиппиус, на очерке о Брюсове, я приложил к своей груди, приложил с той грацией, с какой приложил бы — револьвер.
Странички перелистнулись, словно вращающийся «барабан»..
Сижу на диване, с Гиппиус, приставленной к груди: ну, пуля, где ты? Я жду! — зачем-то говорю я вслух.
Сердцу больно.. Сложные отношения с женой. Мы уже давно молчим.
На диване засветился телефон..
Так порой во сне человек вскрикнет и снова заснёт.
Мой смуглый ангел прислал мне письмо. Красный кружочек на почте.. как пятнышко крови.
В забавном и грустном мире мы живём: целюсь в свою грудь, а ранен.. телефон.
Прости, милый..

Говорят, что в руке вампира, вянут цветы.
А тут в руках  — людские души. О, нет, не вянут, но словно бы нежно тлеют: выжигается всё наносное, ложное, иногда, что называется — «с мясом». Куда без этого, как и в любви, впрочем, верно?
В этом плане, Гиппиус — инфернальная женщина. Она любит… раздевать: не мужчин и не женщин — души.
Раздевать до греха, и дальше греха — до сияющего бессмертия.
Другое дело, что бессмертие у каждого — разное.
Я не знаю, есть ли ад и рай, но Гиппиус словно просвечивает человека и становится видна вся живая даль его души: виден рай и ад человека.

Ах, эта женская тяга к обнажению.. мужчина никогда не поймёт всю её иррациональную и метафизическую прелесть.
Порой женщина кокетливо и грациозно сбрасывает с себя пару лет, словно одежду, обнажая.. коленочку или плечико бессмертной и вечно-юной души.
Вот так же Гиппиус обнажает и души поэтов, и своё чувство к ним.
Из неё вышел бы чудесный ангел смерти, спускающийся к людям в ярком шелесте крыльев (может тяга женщин к роскошным ажурным платьям, это смутная память о крыльях?).
А может Гиппиус и была в прошлой жизни Ангелом смерти..
Боже, какая вечно-юная и прекрасная душа порой мерцает под пером Гиппиус, когда она пишет о Толстом, Розанове, Чехове…

Был такой замечательный советский художник — Анатолий Зверев.
Уже взрослым, он встретил любовь всей своей жизни: седую музу. Старушку. Бывшую жену поэта Асеева. Её ещё воспевал Хлебников.
Она была старше Зверева на 40 лет.
Так вот, он всегда рисовал её… молодой и прекрасной, с золотыми, как пушкинская осень, волосами.
Его возлюбленной это нравилось и она даже нежно ревновала.
Так и Гиппиус. Есть особенный шарм в её последнем очерке: благоухание седин.
Ведь она чуточку и о себе.

В юности, она спросила у Толстого: верите ли вы в Воскресение из мёртвых?
По сути, Гиппиус тут тайно обнажила сердце своей книги: живые лица.
Ответ Толстого — суть наших исканий в любви, религии, искусстве.
После такого ответа, нужно закрывать мир, нужно выключить свет в искусстве, словно в квартире, и уйти в ночной лес, к милым зверям.
Или куда там уходят в таких случаях? Я просто не знаю.
Что ответил Толстой?
- В руки Его предам душу свою после смерти, и пусть делает с ней что хочет

Интересно.. знал ли Толстой, что с ним быть может разговаривал Ангел смерти?
Мы мало знаем об ангелах. А они могут мелькнуть и спросить и в словах ребёнка к нам, и в грустных глазах бездомной собаки, и в письме любимого человека…
Ах, в этом же само сердце любви женщины, её тайного порыва: делай со мной что захочешь!
Оно совершенно отличается от схожего порыва мужчины.
У женщины это как бы над плотью мерцает, как чаяние высшей рифмы телесного и небесного.
Тут своя религия, иди предвосхищение новой религии, где плоть и телесность мира — тоже, душа.
Только попытайся сделать с женщиной «всё что захочешь», на её зов.
В лучшем случае — даст пощёчину. Нет, ей нужно иное.
Мужчинам не понять. Да женщина и сама не всегда понимает это.
Если бы Толстой знал, что будет после смерти, он бы перестал писать то, что он писал и так же беззаветно захотел отдаться в руки «Его»? Не уверен..

Я бы хотел, чтобы после моей смерти, за мной пришла… крылатая Гиппиус.
Пришла же она к Розанову?
Ах, как же нежна она к тем, кого любит..
У Блока есть стих: ты из шёпота слов родилась..
Я думал, что это Блок пророчески написал о моём смуглом ангеле.
Нет-с, он это написал наверно и о Розанове.
Розанов, как заметила Гиппиус — шёпотный. Он весь словно на цыпочках существования..
Это я и о себе в том числе..

Гиппиус права, есть такие люди, к которым преступно подходить с человеческими мерками.
Нетолерантно? Да. Мир вообще нетолерантен по природе и безумен.
Кто виноват, что порой в красоте лиловой дрожи сирени на ветру, или в стихе, в движении сердца дворняжки, порой больше человеческого, чем в самом человеке?
Улыбнуло воспоминание, как молодой ещё Чехов бродил по вечерним улочкам Венеции и спрашивал у прохожих девушек-куртизанок: сколько?
Хотел для интереса узнать минимальную цену: сколько может стоить человек, с его бессмертной душой, которую нельзя пленить, как сказал бы Пьер Безухов.
Вроде грубо, бестактно, за такое, в сегодняшнем мире, Чехова пригвоздили бы к позорному столбу и многие поклонники Чехова, интеллигенты..
Но опять же, это было бы чудовищно — у других, но не у Чехова. Есть в каждом из нас что-то, что дальше человека, чем мы боимся жить, особенно — в любви.
В случае с Чеховым, тут некая нравственная синестезия впечатления, словно Чехов прогуливается по русскому лесу и спрашивает у кукушки, сколько ему жить осталось.
Почти желание ангела коснуться пленённой души..

Гиппиус права, в нашем мире есть особые, лунные люди (термин Розанова), я бы сказал, с некой синестезией существования, мерцающие.
Глупо же приписывать человеческие законы — ручью, закату? Не услышат и будут правы (мысль Гиппиус).
В Розанове была некая метафизическая андрогинность.
Нет, с современной гендерной раздвоенностью это не имеет ничего общего.
Розанов ощущал в себе женственность, хотел даже печататься под пошловатым псевдонимом — Елизавета Сладкая.

Человеческое в женщине, не интересовало Розанова: ему была важна душа женственности, во всём: в женщине, в искусстве, религии, истине.
Фактически, мистический образ крыльев без птицы: цветение воздуха..
Ах, как же чудесно Гиппиус описывает своего лунного друга! (и кто сказал, что любовь — солнечная, а дружба — лунная? Есть солнце бессонных, когда влюбляются в друзей..).
Розанов словно бы входил с женщинами в какие-то контакты третьей степени, как.. с инопланетянами (может так и нужно? я в детстве долгое время думал, что все женщины обладают паранормальными способностями и умеют читать мысли. По крайне мере, бабушка и мама всегда читали мои мысли и откуда то знали что я нашкодил; девочки тоже читали мои мысли и я краснел и они улыбались мне странно).

Розанов фактически дышал воздухом женственности, словно это воздух его родной планеты.
Ему жизненно важно было знать, чем живёт женщина, чем дышит её сердечко.. и он не стеснялся узнавать даже о сексуальной жизни женщины: почти детское любопытство..
Его жена была очень ревнива. Гиппиус оговаривается, что ей, Гиппиус, не важно, был ли у него секс с женщинами. И мне не важно.
То, как он нежно проникал в душу женщины при общении… было больше чем секс.
Но как это объяснить жене? Сказать.. что ты лунатик по жизни? Что женщины — это родина твоей души, куда ты входишь на цыпочках, как входит душа в тело, при зачатии? Жена не поймёт.
Боже.. ну как спокойно читать о такой робости жизни, когда Розанов увидел у Гиппиус маленьких щенят, как ребёнок бросился к ним ласкаться, хотел взять одного из них домой, к детям своим.. но вдруг одумался, выпрямился, «повзрослел»: нет.. не могу. Что скажет жена? Скажет.. у женщины взял?
Это же персонаж Достоевского, а не человек. Мыслящий и дрожащий тростник. Травка на ветру..

Гиппиус интересно описывает благоговение Розанова перед еврейками (нежный рикошет его любви к Христу. Если бы у страдания, нежной грёзы, влюблённости, был свой эквивалент национальности, Розанов бы влюбился в таких женщин, как в чудо).
Он даже с улыбкой говорил: а вдруг, у них под кожей течёт совсем иная кровь? Какая-нибудь.. лиловая.
Сейчас бы это посчитали расизмом. А это высшая степень благоговения, взгляд на объект любви, как на что-то неземное: я до сих пор не до конца уверен, что мой смуглый, московский ангел — человек. Я не шучу..
Так нужно смотреть и на искусство и на любовь.

В таком же нежном рикошете (Розанов чуточку не человек.. а — дождь в ноябре), 18-летний Розанов «женился» на любовнице Достоевского — Аполлинарии Сусловой, много старше него: до такой степени Розанов любил Достоевского (вспоминается в этом плане, как одна женщина, некая Джейн, влюблённая в Перси Шелли, уже много позже гибели поэта, вышла замуж.. за сына Перси, его полного тёзку: Перси Шелли).
Забавно было читать, как ведьмочка Гиппиус, описывает Суслову.. как исчадие ада, как совершенную ведьму: она могла накинуться с пощёчинами на невинную девушку, студентку, с которой юный Розанов просто вышел из библиотеки.

Боже мой, бедный Достоевский (вполне возможно, так могла называться ненаписанная и гениальная повесть Достоевского. Впрочем, он сам безумно ревновал Суслову и они друг другу закатывали дьявольские скандалы и.. не менее дьявольские по страстности, примирения. Всё же было в Достоевском что-то от мазохиста. Неспроста писатель Мазох, благоговел перед Достоевским).
Гиппиус пишет, как Суслова, уже одинокая и фурияобразная, взяла к себе девушку на воспитание и… довела её до того, что та утопилась.
Интересно, могла ли Суслова довести Достоевского до суицида?
Мурашки по сердцу, от мысли, как Достоевский стреляет себе в сердце вечером, возле русской церковки в Париже, опираясь одной рукой на белую стену, как на ангела.. и падает в завечеревшие цветы.
Сейчас бы там была надпись, на французском: C’est là qu’à l’âge de 40 ans, l’aspirant écrivain russe Fiodor Dostoïevski s’est suicidé.

У Гиппиус в книге есть дивные узоры, повторяющиеся, как цветы мороза на заиндевевшем окне.
Дочка Розанова, став монашкой.. покончила с собой.
В этом смысле есть что-то мистическое в том, как порой те, кого мы любим, становятся живыми мыслями нас самих, обнажёнными, бескожими и озябшими мыслями в безумном и холодном мире.
В конце жизни, Розанова приютит в монастыре философ, священник Флоренский.
Розанов уже почти не ходил, и жена его тоже: два лежачих ангела, как два крыла, размётанных у двух стен.
За ними ухаживала дочка.
И вот тут меня просто поразил один факт (не понимаю, почему зоркая к таким вещам Гиппиус, не заметила этого) — существование Розанова, его жизнь Словом, в конце жизни фактически реинкарнировало в женщину: за него писала письма и записи — дочка.
Розанов весь стал — движением женской руки на листке, словно веточка акации дрожит за окошком под ветром..
Господи.. вот бы после смерти стать милым голосом моего смуглого ангела!
Если бы почерк был дрожью сирени на ветру, то голос — её ароматом.
Любимая, подойдя к ночному окну, читала бы шёпотом, мои стихи о ней..
Я нежно сбылся бы на её милых губах. Это было бы так же сладко, как и поцелуй.

Гиппиус вспоминает своего друга, поэта Вейнберга (Тамбовский Гейне).
Он не верил в рай и бога, но.. однажды, робко признался ей, что к нему, по ночам, иногда приходит его умершая возлюбленная и тихо садится на постель..
Совсем как Чёрный человек Есенина, правда?
Может это и есть, рай влюблённых?
Мы можем быть разлучены при жизни, но пока мы любим — смерти нет: живые лица, живые касания, живые сны.

Господи, если бы мне ангелы пообещали, что после смерти я смогу убежать из рая (как из самой охраняемой и мрачной тюрьмы! Ибо если там нет моего ангела, то зачем мне рай?), нарвав цветы сирени и флоксов, постелив у постели и смуглых колен любимой, свои крылья и цветы, и не только постелив, но и остаться с ней навсегда, нежным призраком у её милых ног, я бы.. умер не раздумывая.
Смуглый рай — у колен любимой моей..
Зинаида! Призывая тебя! Приди ко мне! Я весь… твой! Или как там поётся в песне про ворона.
Зина! Зиночка! Я на коленях стою посреди спальни с книгой твоей у груди! Я жду тебя, Зина!

Улыбчивый и словно бы смуглый голосок жены из ванной:

- Саша, ты что-то сказал? Ты меня ждёшь? Соскучился так? Милый.. я сейчас, сейчас, скоро уже..