4

Наконец-то меня проняло хоть что-то японское кроме «Евангелиона» Мисимы. Конечно, начинать всё это следовало по-хорошему лет пятнадцать назад, когда на прилавках только появились первые «овечьи» обложки и Харуки был неимоверно актуален, но элитарен. Зато теперь он мейнстримен, а я, почти достигнув возраста его героев, могу в полной мере, со всей высоты прочитанного и просмотренного, оценить его наивность, доскональную атмосферизацию, кинематографичность и удивительное, безумно близкое моему собственному (так наверное подумал каждый, залипнувший на великолепных первых двухстах страницах), мироощущение.

В голове сплошь кадры из «Трудностей перевода» + Джармуш + немного Линча. В «Dancu Dancu Dancu» есть всё это, впервые мне показали формулу современной Японии, плевать, что в романе 1983-й год, нам до их восемьдесят третьего из своего средневековья ещё ползти и ползти. Страна изобилия, от которого удавиться хочется, изобилия, когда любой каприз можно списать на представительские расходы, изобилия, которое всегда можно «перевести на дерьмо» (политики называют это «оптимизацией потребления»), от которого хочется убежать и сидеть без йены в кармане на пустынном берегу, пялясь в свинцовые волны.

Почему японцы и остальной мир снаружи любят Достоевского? Для них это ведь экзотика, им по кайфу читать про мерзкую туберкулёзную клоаку Петербурга (2014 год, а Сенная всё ещё продолжает оставаться мерзкой клоакой), про всю эту убогость, набожность, туповатую безысходность и грязюку в мыслишках. А вот нам по кайфу читать про далёкую чистую Японию с их рассудительностью, компактностью и мистически-равнодушным подходом к каждой мелочи. Сходные контрасты, понимаете?

В литературоведческом плане Харуки не скупится: читаешь и последовательно думаешь: о, эродрама! Потом: о! мистик-триллер! Потом: о! Кафка начался! Потом: о! Лолита! И всё ждёшь: ну вот сейчас он успокоится и дальше будет мистик-триллер; не, вот сейчас всё и продолжится Кафка; не, вот-вот сейчас и сведёт всё к «Лолите». А фиг там, просто такая игра. Но надо помнить, что ежели в начале романа на стене висит ружьё, то в конце оно выстрелит. А Мураками специально прогоняет нас кратким курсом сквозь вереницу своих, видимо, любимых произведений, но не даёт ни на чём остановиться, стеснительно отмахиваясь. У нас тут своя история. О! Достоевский! При этом так типично по-японски он доводит все свои стремления до патологии: затроенное название романа эхом отдаётся во всём тексте, резонируя от стен, и фразы, мысли и образы преследуют нас и могут повторяться до оскомины. Одинаковые диалоги, метания, одиночества, поездки, соития, люди, отели, пластинки, пивные банки. Одно слово «скрупулёзный» повторяется, мать его, шесть раз.

Я пишу эти строки за тридцать страниц до конца романа, на часах полвторого ночи, пью квас, скоро в саду за окном запоёт от бессонницы стервец-соловей, и под его трели я дочитаю закрывающимися от усталости глазами книжку с овцой на обложке и отложу её на тумбочку. А пока