Удивительная история. Странная, загадочная. Завораживающая. Исторические реалии здесь переплетаются с художественным вымыслом, а прошлое причудливо смешивается с настоящим. Эдакая фантасмагория в исторических декорациях. Читать интересно, но безумно тяжело, я наверное никогда ещё так долго не читала небольшую, в общем-то, по объёму книгу. Постмодернизм всё же такой постмодернизм... Какие-то невероятные скачки во времени и пространстве, загадочное деление на главы, чуднОй язык, странные сюжетные обрывки и стилистические выверты, - уловить там логику и последовательность абсолютно невозможно. Остаётся только смириться и просто плыть по течению рассказа. А течение это медленно, но верно несёт читателя по волнам истории, то к одному берегу прибьёт, то к другому...

Вот "вечные дачники", невольно запертые на Карельском перешейке на двадцать с лишним лет:
"Все тут было как в России прежней, время словно остановилось несколько лет назад. У этих переселенцев, вечных дачников, был свой, совершенно на особицу, жизненный опыт вести полуфермерскую-полуусадебную жизнь, они не претерпевали голода девятнадцатого и двадцатого годов, не ведали красного террора, волны эпидемий, насилия, убийств миновали их. Они мало знали о своей родине, помнили ее такой, какой оставили, как не видевшие покойника помнят его живым, они говорили на языке, почти несуществующем (на этом несуществующем, слегка подзабытом русском потом писал Набоков), прежнем, не слыхивали слов «Рабкрин» и «Наркомвнудел», например, им были неведомы новые праздники, для них не отменяли старых. Здесь жили реликтовой русской жизнью, этнографический феномен, театр для актеров".

Вот импозантный нобелеат академик Павлов, учёный с мировым именем, вынужденный работать и жить в суровое советское время:
"— Вы поражаете мое воображение, — сказал он академику Павлову. — Вы и окружающие вас ученые продолжаете работать в волнах хаоса, затопляющего Россию; вы работаете отчаянно, преодолевая голод и нищету, вы фантастически талантливы и напоминаете мне библейских праведников, благодаря которым Бог не разрушает погрязшие во грехе города".

Вот святой Иоанн Шанхайский, в это же время посланный с православной миссией за пределы России:
«Иоанн Шанхайский в 1949 году находился со своей паствой на острове Тубаобао в лагере беженцев. Остров находился на пути следования тайфунов. За 27 месяцев существования лагеря тайфуны пощадили его. Филиппинцы говорили: „Русским нечего бояться, их босоногий святой человек благословляет каждую ночь лагерь со всех четырех сторон, обходя его дозором“».

А вот талантливый хирург, профессор медицины и епископ Русской православной церкви Войно-Ясенецкий, проведший в ссылке 11 лет из-за политических репрессий и тоже причисленный после смерти к лику святых:
«Суд над врачами, несправедливо обвиненными во вредительстве, времен гражданской войны в Ташкенте. Общественный обвинитель — глава ЧК латыш Петерс; Войно-Ясенецкий в числе медицинских экспертов.
ПЕТЕРС: Скажите, поп и профессор Ясенецкий-Войно, как это вы ночью молитесь, а днем людей режете?
ВОЙНО-ЯСЕНЕЦКИЙ: Я режу людей для их спасения, а для чего режете людей вы, гражданин общественный обвинитель?»

Это не вымышленные персонажи. Это реальные люди, прошедшие свой непростой путь в тяжёлое, смутное время.

А течение, между тем, всё кружит и кружит по берегам истории, выбрасывая читателя то в прошлое, то в настоящее, где про этих людей съёмочная группа снимает кино:
"— Кой черт «на самом деле»?! Я имею право на художественное видение! На вымысел! Я снимаю ху-до-жест-вен-ный фильм!
— По моему роману, — заметил Урусов.
— По моему сценарию, — уточнил Вельтман.
— Если сценарий отличается от романа, фильм тем более может отличаться от сценария. И все они, оптом и в розницу, могут не совпадать с действительностью, тем более что мы о ней ничего толком не знаем".

Удивительное место. Удивительное время. И удивительная книга. Спасибо тому, кто когда-то мне её посоветовал, отозвавшись на просьбу "почитать что-нибудь необычное про Петербург или его окрестности". Стопроцентное попадание.