3 Либо кишуф, либо ничего!

Если вы хоть раз были в Государственном Русском музее в Санкт-Петербурге, то, возможно, вы ее видели. Она не производит такого колоссального и масштабного впечатления, как громадные «Девятый вал» Айвазовского или «Последний день Помпеи» Брюллова (вторую картину пока возьмем на ум). В ней нет фотографически маниакальной скрупулезности «У дверей мечети» Верещагина или почти что мультипликационной магии «Садко» Ильи Ефимовича Репина. Да и в плане техники – это, конечно, не «Лунная ночь на Днепре» Куинджи, свет которой даст фору самым современным и технологичным фотоаппаратам в мире. Скорее всего, многие из вас даже и не слышали о такой картине, а может даже и о художнике. Возможно, вы проходили мимо нее несколько раз, даже не взглянув на нее (а в апреле этого года эта картина и вовсе не экспонировалась). Но мы сейчас это поправим. А еще поговорим о тревожности, ее видах, и как ее можно добиться, не прибегая к топорным и буквальным художественным приемам. Когда никто не выпрыгивает из шкафа, светит солнышко, но тебе липко, страшно и невозможно тревожно.

Итак, вот описание (попробуйте сначала посмотреть на картину с этой стороны). Крупное полотно практически квадратного формата занято панорамой пейзажа, написанного с высокой точки зрения. Пейзаж освещён вспышкой молнии. Основное пространство полотна занимает бушующее море, которое губит корабли и бьётся о стены крепостей. На переднем плане изображена фигура архаической статуи в поколенном обрезе (тоже прочитали про поклонение и образы? – прим. меня). Контраст спокойного улыбающегося лица статуи особенно поражает по сравнению с буйством стихий за её спиной (Википедия). В целом нас интересует исключительно последнее предложение, а именно: «контраст спокойно улыбающегося лица статуи с буйством стихии». Художник Леон Бакст смог создать абсолютно выдающееся по своему восприятию произведение; его «Древний ужас» сходу бросает своего зрителя в состояние легкой тревоги, напряженного изучения, наблюдения за чем-то темным, нехорошим. Я не просто так просил запомнить «Последний день Помпеи» - буйство стихии там передано гораздо ярче и буквальнее, люди гибнут на огромном полотне направо и налево, молнии, уничтожающая все стихия. И это безусловно красиво, но только в том смысле слова, что буйство стихии зачастую приводит людей в тихое, богобоязненное восхищение. Но наводит ли вся картина Брюллова столько холодной и липкой жути, как одинокая статуя на картине Бакста? Нет. Можно ли сравнить в художественном плане картину Бакста, которая похожа на не самый удачный коллаж второкурсника МГАХИ с величественной красотой Брюллова. Тоже нет. Но если мы возьмем единственный критерий, а именно «создание тревожности», то здесь Бакст, хотел он это или нет, легко победит (к слову, если вам интересно, то еще как хотел, вот его слова: «в картине много изменений… статуя становится страшна и фон мрачнее — я всё добиваюсь того, чтобы картина меня самого смущала жуткостью»). Картина в первом комментарии, уговорили.

Давайте пойдем дальше и перекинем наши мостики на соседние виды искусства. В музыке примеров великое множество – от запрещенного церковью еще в Средние века «дьявольского тритона», до целых жанров и субжанров конца XX века, таких как: dark ambient или, если вам больше нравится инструментальная музыка, старого-доброго джаза. К слову, обратите внимание, что эмбиент – музыка без ударных, синтезаторное переливание, которое может создать эффект тягучего, липкого страха. В то время, как джаз – это буйство; плотная связка ударных и баса, которые выводят самые причудливые ритмы и размеры, которые, хочешь или нет, тоже могут сильно растревожить, как будто ты тонешь в этой какофонии звуков. Один, кстати, из тех, кто испытал на себя «темное» влияние джаза, был Максим Горький. Многие слышали его «хрюканье медной свиньи и вопли ослов», но там есть в той же статье для газеты «Правда» и поинтереснее: «нечеловеческий бас ревёт английские слова, оглушает какая-то дикая труба, напоминая крики обозлённого верблюда, грохочет барабан, верещит скверненькая дудочка, раздирая уши, крякает и гнусаво гудит саксофон. Раскачивая жирные бедра, шаркают и топают тысячи, десятки тысяч жирных ног». Не знаю как вам, а похоже на описание очень тревожного и страшного фильма. И такой, кстати, есть, и он именно о джазе – «Одержимость» Дэмиена Шазелла, один из лучших фильмов нашего века, хоть немного все-таки и о других материях.

К слову, о кинематографе, раз уж мы о нем упомянули. На нем тоже останавливаться долго не хочется, хочу только привести один хороший, причем недавний пример. Понятно, что есть вся эта классика ужасов/хорроров, неонуаров и мистических триллеров. Пожалуй, начиная с «Кабинета доктора Калигари» 1920 года, кино нам дарит все новые, талантливые и не очень попытки взволновать зрителя. Наверное, эталон – это «Твин Пикс» Дэвида Линча, который способен свести с ума, ни разу не показав выскакивающей из колодца девочки. Причем, возвращаясь к абзацу выше, он дарит, как и «джазовые» панические атаки, так и липкую, расплывчатую тревогу в стиле эмбиент. Но я хотел вспомнить не классическое высказывание Дэвида Линча о совах, а о недавней работе молодого режиссера Ари Астера, о его фильме «Солнцестояние». Это не самая страшная или тревожная картина, ей далеко до тех же Линча или фон Триера, но в ней есть один замечательный, почти хулиганский художественный прием, мимо которого просто сложно пройти. В этом огромном, жанровом произведении (ужасы, 148 минут) почти никогда не гаснет свет. Почти все действие проходит при ярком дневном свете, на живописных шведских холмах. Последняя сцена, которая в равной мере разлетелась как на мемы, так и попала в учебники современного кинематографа – столкновение двух «музыкальных» тревог, когда и липко, и страшно, и очень беспокойно. И все это при включенном свете. Ари Астер снял этот фильм в 32 года. Последите за ним, в мужчине живет свой собственный Леон Бакст.

Ну и наконец. Путь был неблизкий, но мы добрались до литературы. Добрались до «Голема» Густава Майринка. Сразу два очень коротких замечания: 1) следующий абзац я написал до прочтения последней четверти книги 2) последняя четверть книги очень-очень слабая. Первый пункт немного оправдывает меня в том, почему я решил поговорить о значительных произведениях искусства, которые вызывают тревогу (тут, скорее «Голем» все-таки художественно больше Бакст, чем Брюллов; слабоват). Второй пункт – просто как есть, художественный поворот, сюжетный твист, который был не нужен. Так делали, оказывается и век назад, даже большие мастера. Как будто на дьявольские тритоны (ну погуглите уже, отстаньте) положили голос Володи Преснякова. Вся тревога насмарку. Но сначала о хорошем.

«Голем» абсолютно ужасен. И это комплимент. Музыкально – это старая шкатулка, которая все еще играет, но некоторые ноты съехали то вниз, то вверх, создавая тревожную дисгармонию в жизнерадостной мелодии (вспоминаем умиротворяюще улыбающуюся статую у Бакста). Кинематографично – «старая» Прага, в которой многие из вас наверняка были (мне не посчастливилось пока): базилики, брусчатка и Карлов мост. Тот же Голем, живущей то ли в местной cинагоге, то ли в старых еврейских преданиях и легендах. Абсолютно идеальный сетап для хорошей книги. И Густав Майринк ее пишет; пишет потрясающе полнотелым и богатым языком. Уже с первых страниц он создает и образ, и сопутствующие ему тревожные детали. Смотрите сами, с самых первых абзацев: «когда лик полной луны начинает ущербляться, и правая его сторона идет на убыль – точно лицо, приближающееся к старости, сперва покрывается морщинами и начинает худеть, – в такие часы мной овладевает тяжелое и мучительное беспокойство». Хтонический ужас, гипертрофированная тревога. Монстр еще не появился, но оркестр уже вовсю выводит тревожные рулады. На страницах книги проскальзывает слово «кишуф», опасный и преступный метод колдовства. Именно так и можно описать происходящее на страницах «Голема». Кишуф.

Но есть, правда, и парочка «но». Да, Майринк прекрасный стилист и прекрасно умеет описать все эти лавкрафтовские дистурбии, однако, с точки зрения литературы, что остается кроме этого? Так получается, что произведение австрийского автора в целом on its own, оно невероятно самодостаточно и не в самом лучшем смысле слова. Это, правда, красивая шкатулка, которая красиво (то бишь жутко) играет, однако мифология за этой шкатулкой/книгой достаточно зыбкая. Если вы ждете на страницах «Голема» восточноевропейскую версию «Франкенштейна» Мэри Шелли (который, кстати был написан за целый век до «Голема»), то вы его не найдете. Да и вообще, это вряд ли большой спойлер, сам Голем (огромный глиняный монстр, берегущий еврейский народ) существует исключительно за страницами произведения. Ладно, возможно, тут просто немного разошлось с моими персональными ожиданиями, но как раз здесь книге и ее автору можно было быть чуть буквальнее. Или нет? Как вообще интерпретировать образ Голема и его участие в сюжете книги, который уходит все дальше и дальше от этой легенды? Заметьте, одни вопросы.

И второе «но». Жанрово «Голема» вполне можно было бы назвать неонуаром, правда, понятно, что никакого классического «нуара» и тем более «нео» там, разумеется, нет. Но при этом этимологически, noire, «темный» с французского, прекрасно подходит этому фантасмагорическому и беспокойному действу. Однако, что происходит в последней четверти книги? Почему сюжетно книга начинает уходить от этих, как раз в духе «Кабинета доктора Калигари», измененных состояний сознания? Или не начинает? Как вообще понимать все эти символы: заключение главного героя, его диалоги с другими арестантами, его освобождение и разрушенные улицы/дома, к которым он возвращается? Это продолжение эзотерических сложных опытов с читателем (а опыты Майринк ставит отменные – главный герой, например, существует исключительно во сне абсолютно случайного человека) или все-таки легализованная в реальности легенда? Покидает ли главный герой мир галлюцинаций, был ли он в нем вообще или, Густав, что в конце концов происходит? Мы читали детектив или эзотерическую историю о путешествии (в) сознания (и). Ответить на эти вопросы можно только с помощью специальной литературы, что делать мы, конечно, не будем. Это совсем не Бакст. Нас интересует магия, а не с помощью чего она возникает. Либо кишуф, либо ничего!

«Голем» абсолютно точно не самое значительное литературное произведение. В нем реализованы интересные идеи: в нем есть первые ласточки протонуара (до Корнелла Вулрича остается меньше 20 лет), в нем можно постараться поискать художественную ценность «высокой» литературы (что всегда в каком-то смысле комплимент для жанровой литературы), в нем есть пара сцен, которые бы с радостью снял Ари Астер, даже если позвонить ему ночью. Но вместе с этим произведение Майринка все равно больше воспринимается как некий перформанс, где форма все-таки важнее содержания. И да, весь этот экспрессионизм интересен, но литературно – наверное, все-таки нет. Все равно что поющие чаши из Тибета – да, это музыка, которая дает восприятие (говорят, что спокойствие и умиротворенность), но вы не будете в здравом уме воспринимать их как источник музыки. И в этом именно весь «Голем» — это интересный психологический эксперимент, основанный (как я писал выше, жиденько) на еврейской легенде о глиняном монстре, о тетраграмматоне в его устах, о защите своего народа. Нет, стоп, этого тут просто нет, а именно этого и хотелось. И в конце остается тот самый вопрос, который можно задать как самому монстру из пражской синагоги, так и роману Густава Майринка – что ты такое, голем, что ты есть такое? Вряд ли кто-то из них нам ответит.

И тревога, она тоже уйдет.

Читайте хорошие книги.

Ваш CoffeeT