4 Пока свободою горим, пока сердца для чести живы и тд. и тп. до "прекрасные порывы"...

Вот это было напечатано в школьном актовом зале красными буквами на белой занавеси за сценой. Причем напечатано было таким всратым шрифтом и так криво, какой-то маяковской лесенкой, что я, ну, я не знаю, класса до второго точно, понимала только "пока свободою", а вот слово "горим" моя голова признавать категорически отказывалась в том непотребном виде, в каком оно болталось на стенке. Рядом была нарисована такая же красно-оранжевая жар-птица с перышком, вылетевшим у нее из хвоста. Некто Чаадаев тоже там поблизости фигурировал. Это странное соседство еще больше смущало мой детский ум, и всякий раз, когда волею судеб я снова и снова оказывалась в этом зале, глядя на сцену, я задавалась одним и тем же проклятым и, казалось, неразрешимым вопросом: Кто это? Что это? Причем здесь это? Вы, может быть, задаетесь сейчас вопросом: зачем вам это? Так-то по-хорошему — незачем. Но у нас роман про декабристов. Надо было как-то начать...

Хотя, после "Александра I" сказать-то особо и нечего. Роман совсем коротенький, сюжет — всем известный. Гг все тот же. В самой же первой главе автор находит для него жену декабриста — провинциалочку Мариньку из подмосковных Черемушек. Они милуются в тесном возке под присмотром маменьки. История мила, банальна и странно-наивна в книжке про вооруженное восстание: ее хотят выдать замуж за богатого и старого, она вроде бы и не хочет, но вроде бы и согласна — как говорится, "а нас об этом не спрашивают," — но тут вдруг ее взору предстает любовь всей ее жизни — молодой, перспективный, прогрессивный, красивый либерал. Маменька вроде бы и не против, но вроде бы и согласна. Голубки влюбляются друг в друга без памяти, долг за имение тайно уплачивает сам молодой любовник. Старичок Фома Фомич им благоволит и всячески помогает. Бабушке тоже все это вроде бы по кайфу. Они скромненько венчаются в церкви, и тут... Ой, я немного пропустила. После "и тут" уже случился неожиданный (да нет, очень даже ожиданный) арест, и после вялого восстания с обнимашками и оторванными частями тел реально пошла жара! Закрутилось колесо государственной машины! Допросы, предатели, сумасшедшие, и Голицын с его: "Ряяя, убить зверяяя!!"

Но разберемся пока с Маринькой. Надо заметить, что, в отличии от Софьи, тоже служащей интересам автора, но хотя бы реально существовавшей, Маринька — полностью выдуманный персонаж. В Черемушках она обнимала березки, вышивала платочки, слушала нянины сказки и боялась страшного Хо (кто это? что это?). В возке ревновала Валерьяна к вольности. Потом проявила свои отменные хозяйственные способности, а потом вдруг так все поняла, что уже я ничего не поняла. Писала письма и в качестве княгини Голицыной готова была идти за Валерушкой хоть на край света, ну, то есть, по классике — в Сибирь (спасибо, за кадром). А то что, зря что ли у Мариньки все так кстати поумирали? Здесь — картинка с чуваком "ой как удобно".

Как в последнем пределе земля и небо – одно, так Софья с Маринькой; обе вместе – земная и небесная; и в обеих – Одна Единственная.

...если вы понимаете, о чем говорит автор. Вот что такое Маринька. Ну ладно. Теперь к зверю. Маринька — земля, Софья — небо, и вот Иисус Христос должен царить и на небе, и на земле. Красивая сказочка — не более. Но хороша, хороша, усыпляет, гладит по головке. Только вот для гипотетического этого надо убить Зверя. А что такое зверь?

– Самодержавие от Бога. Царь – Помазанник Божий. На Бога восстали?

– Нет, на Зверя.

– Какой зверь? Что вы бредите?

– Зверь – человек, который себя Богом делает...

А, ну вот, спасибо! Теперь ясно, что за зверь. Я наконец-то поняла идею автора, — хоть и везде про это написано, хотелось-таки допереть самой. Автор действительно критикует самодержавие (автор не провидец, но все-таки хочется спросить: ну как, понравилась вам революция? Понравилось, что убили зверя? А следующие звери вам как? Еще зверинее, а?), только вот, кажется, проблема-то как-то пошире. Самодержавие самодержавием, но как ты зверя не назови, он все в лес смотрит, в смысле, является тем же самым зверем, но под другим именем. Или вот, еще более страшный зверь — зверь в себе, ну, неприкосновенный и священный зверь в ком-либо... Книжные декабристы весь предыдущий роман пытались убить этого зверя в себе. У кого-то не вышло, у кого-то почти получилось, но только вот "якобинская вольность без Бога – воистину «ужас» – la terreur – человекоубийство ненасытимое, кровавая чаша диавола", но как раз звери-то убиваются. Убиваются — но не зверями ли? Поэтому автор хочет соединить Христа с вольностью. Вот его "великая мысль, великий свет всеозаряющий". Ннноо... как? ахаха... Вообще, все эти разговоры о боге немножко... ну, не напрягали, а надоедали. В конце почти каждой главы кто-то кого-то или благословлял или упоминал его (с большой буквы).

Теперь про декабристов. Ну, ничего, ничего. Про всех и сразу. Более поверхностно, чем в предыдущем (больше общественного, меньше личного), но зато более динамично. Всем, конечно, еще хуже, но уже не так плохо, как в "Александре I". Бунт был такой же дурацкий и скучный, как в учебнике — или как в жизни.

У них было одно желание – страдать, умереть, но не действовать.

Это сложно, конечно. Вот эти метания — звери-не звери, так или вот так, да и вообще, с бухты-барахты все так нелепо получилось... С другой стороны, положим, что на одной чаше весов были все эти возвышенные идеалы, вольность и проч., ну, то есть, все хорошее (ну, правда ведь неплохое), когда на другой чаше — и растерянность лидеров протеста, разброд в мыслях и миллион противоречивых мнений, и вот это вот все непрочное, такой топорный подлог для "глубинного народа", вот это вот вранье про Константина (Ура, Константин! — просто мертворожденно), про переприсягу... — оно-то вот и перевесило. Это ведь уже нечисто! Народ ничего не понял. Зато Пугачева — прекрасно поняли.

Россия не белый лист бумаги, – на ней уже написано: Царство Зверя. Страшен царь-Зверь; но, может быть, еще страшнее Зверь-народ.

Ммм, да, жоска. Ну вот они мялись, мялись там на площади... Да, благородно, да пытались по-христиански, да, не хотелось бить потенциальных своих, да, замарать руки в крови некрасиво, нечестно и припомнится в будущем. Но што делать, што делать? Убить зверя — стать зверем, не убить зверя — ну, да, не убить зверя. "Волк не тот, кто волк, а тот волк, кто волк" какой-то. Штоб убить зверя, надо и думать, как зверь. Иными словами, зверята, не нужно скидывать тапочки, влезая на лавочки. Ага, диванные эксперты подъехали. Впрочем, и бедный Никс поначалу думал не то чтобы прям, как зверь, но... его тоже можно понять. Войско взбунтовалось (ну,дворянство — опора режима, как никак), говорят — царь ненастоящий! Вот и вышло, что уж вышло. Вообще, хотелось бы побольше про этого волею братьев каторжного du Palais d'Hiver. Он, может быть, не менее их достоин жалости? Впрочем, "это не Александр Павлович! Погодите, ужо задаст вам конституцию!" "Звезду пленительного счастья" все смотрели? Так вот, образ Николая отсюда заслонялся порой Николаем оттуда, особенно в сценах "после 14-го". Допрос Трубецкого-Баталова в фильме помните? Помните Ливанова с искаженным лицом, хриплым голосом орущего: "Щщто было в этой голове?.." Там, конечно, он совсем зверь, а тут такой — наполовинку зверь, наполовинку — трус, а наполовинку — и любящий папка. Слишком много у него половинок... В любом случае — более лайт версия, так сказать. А помните, а помните, как мадемуазель Полиии (Эва Шикульска) с мужичком "авось, была не была" ехала в лодке в ледоход в Петропавловскую крепость? Тут тоже такая сцена есть, вот. Тюрьма — ужасная. А казнь? Бррр... Но все-таки в общем автор пишет про какую-то милую старину. И теперь — сладенькое. То, что я люблю. В смысле, терплю. Автор пишет по некоему авторскому шаблону. Шаблон неплохой, но неуниверсальный и не всем подходит. И надоедает, как и бог. Ну и повторяется, повторяется, повторяется. Вот чем это можно объяснить? — автор что, забывает, что уже писал так же? Например:

Зубы стучали о стекло; долго не мог поймать губами край стакана;

Трубецкой хватался губами за края, и зубы стучали о стекло. Долго не мог справиться.

Зубы стучали о стекло, и с виноватою улыбкою старался он поймать губами воду.

Это три разных человека: Голицын, собственно, Трубецкой и Александр I из прошлой книжки. Ну хоть кому-нибудь, автор, миленький, припиши, что он сразу, залпом выпил эту несчастную воду! Несчастный читатель-то все видит, все! Стоит один раз зацепиться — и уже не забудешь и не упустишь подобного никогда. Вот и фонари и домики с летнею грязью:

...фонарь с деревянного столба, забрызганного еще летнею грязью...

...домика с желтыми стенами, забрызганными еще летнею грязью...

Вот про черта:

Иногда во сне видишь черта, и не то что видишь, а по вдруг навалившейся тяжести знаешь, что это – он.

...Случалось вам видеть во сне черта?

– Случалось.

– То есть не то что видишь, – продолжал Муравьев, – а вдруг такая страшная тяжесть, и по этой тяжести знаешь, что это он.

Вторая — тоже из "Александра I".

Кст, подтверждаю, черт во сне, действительно, как-то особенно чувствуется. Вот про уездных барышень:

– Я люблю читать страшное и чувствительное, – признавалась одна из них [уездных барышень] Голицыну.

Вообще [Маринька, Марья Павловна] любила читать «ужасное и чувствительное»...

Да нет, я ничего не выискиваю, — оно мне само попадается. Как говорится, на ловца и, кхм, зверь бежит. А, тут и "записки" есть.

Ладно, "не суди же меня за то, что я сделал, а пойми, чего я хотел". Книга заканчивается просто каким-то символистским топчиком:

Радость, подобная ужасу, пронзила сердце его, как молния: Россию спасет Мать.

Нуу, ясно — ничто ее не спасет. Добро пожаловать в Царство зверя!