3

В жанре «индивид против системы» сложно сказать что-то новое; в поджанре «офисная планктонина против беспощадной махины общества потребления» — еще сложнее. И уж не знаю, сознают ли это сами авторы или нет, но чтение у них, несмотря на «Нацбест», получилось хоть и неплохое, но в сколько-нибудь значимой исторической перспективе быстрорастворимое.

Первое, на что обращаешь внимание, и что, несомненно, радует истосковавшееся по качественной лексике читательское сердце — это необычайно высокое стилистическое мастерство авторов, подозрительно красивый слог для литературной ниши, отпочковавшейся от «Бойцовского клуба» Паланика. Не по-маргинальному плавно и текуче, не по-нигилистски богато и замысловато — мастерство составлять сложносоподчиненные мысли и выражать их столь же нетривиальными синтаксическими конструкциями; талант лаконично бить в цель удачно выбранным эпитетом, разя точно «в смысл», а не в форму; умелое вплетение в округлый, певучий русский язык терпких нот нарочитых американизмов, которые в удачное время в удачном месте даже не смотрятся кастратами, а удачно, будто специей оттеняют общий лингвистический букет...

Язык порождает и очень отчетливую палитру настроений, на которую нам не просто указывают, повелевая верить, а как бы включают в читательской голове нужный тумблер, пропитывая влиянием момента не только характер персонажа, но и восприятие читателя; это чувствуется интуитивно и проистекает из метатекста единственным возможным образом.
Атмосферу авторы прописывают очень точно и очень сочно, подавая мощный разряд прямо в мозг. Не спросясь разрешения и ставя перед фактом: теперь ты чувствуешь вот это. А теперь это. Не обсуждается.

Нет, вообще-то, об авторском слоге можно было бы многого и не говорить, благо, все уже сказано и другими читательскими рецензиями, и «Нацбестом» две тысячи третьего года, врученным авторам, я уверен, именно за язык (ну не за содержание же), но не восхититься языком никак не можно, учитывая, что только он будет тем единственным элементом, который не покинет и не предаст нас до самого конца.
С остальным же будет посложнее и погрустнее.

Стартует эта история...

* * *
Стартует эта история на бодрые пять звезд, и ничто, как говорится, не предвещает — прочтите первую главу, и этого, держу пари, вам хватит, чтобы влюбиться в книгу пылкою любовью. Сущностно сюжет прост, как прибалтийский шпрот, но всю страсть делает богатство словесной игры: возникает умиротворяющее ощущение того, что вас убаюкивает какой-то завораживающе умный, спокойный и «свой» человек, мерно раскачивая перед вами маятник своего бытописательства.
И вот вы уже размякли и разомлели, время подавать на клеммы первый вольтаж — он приятно бодрит, освежающе встряхивает, приятно кислит язык — словно бы и не серпом промежду, а щеткой по шерсти.

Миттельшпиль органично вырастает из этого спокойного и уверенного дебюта, сохраняя его стилистическую энергию, но в корне меняя спектр ее применения.
Дремлющий потенциал раскрывается в совсем не ту сторону, в которую было бы приятно и спокойно, и наступает момент, когда пристально и с интересом наблюдая за героем, очень НЕ хочешь быть на его месте.
Мастерская словесная игра только поддает жару: нарисованная голой фактологией на спине главного героя мишень выхватывается из мрака прожектором авторского стиля; авторы безжалостно, с какой-то даже маниакальной педантичностью подкручивают этому лучу люмены и сгущая окрестный мрак, провокационно насыщая перекрестье густым багрянцем, чтобы даже не самому быстрому ковбою на Диком Западе захотелось крутнуть барабан.

Увы, где-то после экватора безупречно сверстанная и виртуозно эмоционально отыгранная авторская реальность начинает скатываться...
Нет, не в ирреальность — ирреальность бы мы простили; в конце концов, постмодерн — вещь непростая, нелинейная, и частенько бывает так, что ход козырным тузом под ферзя выглядит лучшим из возможных решений.
Все гораздо хуже: реальность скатывается в пошлую, гиперфактурную боевиковость.
То умеренное, а потому очень правдоподобное, очень цепкое настоящее, любовно взлелеянное в первой половине книги, ближе к концу борзеет, совершенно хамским образом лезет в личное пространство читателя, смеясь и плюя в зону комфорта, а потому перестает быть самим собой.
Деньги перестают быть сложной и опасной структурой, превращаясь в вульгарные бабки, жирнеющие с каждой минутой пачки. Вместо хищного, звучащего плотоядным лязгом слова «пистолет» нам все чаще впихивают неотесанный, как провинциал с апломбом, «ствол» или такую же «пушку» — божечки мои, ну вы еще братков на бумерах прикатите!
Впрочем, нет. Не надо. Во имя того, что было между нами первые сто страниц — не надо.

Важно понимать: меняется не авторский слог, меняется суть происходящих событий.
Меняется контекст, превращаясь из хрупкой, но болезненно-настоящей химеры в какой-то шумный, потный, нарочито вездесущий annoying про пестики и бабло.
Язык, как я уже сказал, нас не предает, продолжая свой элегантный вальс до самой последней страницы. Но когда такое эстетическое упоение начинает использоваться для вот этого вот, простите, экшона с графоном — вспоминается то ли хрестоматийный пример про микроскоп и гвозди, то ли не менее хрестоматийная идиома о вывозе девушки из деревни.

В конечном итоге абсурд происходящего выкристаллизовывается в какой-то уже практически идеальный абсолют, что-то очень близкое по духу к погоне с перестрелкой на взлетно-посадочной полосе в международном аэропорту им. Джейсона Стэтхема.
Рафинированный идиотизм высшей пробы, тупость и дубовая прямота которого прямо-таки дух захватывает, тем более-то после всей предшествующей изысканной прелюдии. Я бы даже с готовностью обозначил этот авторский ход как нарочное, осознанное желание авторов рвануть читателю пердак шаблон напоследок, если бы они не были так умопомрачительно серьезны в этом своем оральном говорении ртом слов, которые невозможно читать без туповатого подхихикивания.

* * *
Короче, когнитив в среднем по больнице диссонирует, как никогда. Начали во здравие, кончили за упокой, под шумное одобрение и аплодисменты толпы дважды вынося покойника на «бис».
Кадр смазался из-за попытки запечатлеть момент в динамике: развитие и становление Характера офисной планктонины (с большой буквы хэ) — это не то, что уместно показывать в истории аморфной офисной фауны. Неизбежно начинается фальшь и фарш, особенно когда планктонина отращивает гротескно выпяченные челюсти, мускулы и первичные половые признаки.

Напротив, если бы авторы задались целью запечатлеть статику, мумифицировать героя в «ряске безвременья», как писал Кашин, исключив для него развитие, хэппи-энд, да вообще какие бы то ни было шансы на смену координат — вот тогда б получился очень отчетливый и живой слепок эпохи, безупречный и по исполнению, и по настроению и по сочетаемости ингредиентов.

Выше среднего (по ниспадающей от «превосходно» до «маразм»).

P.S. «[Голово]ломка» наглядно демонстрирует, что прекрасный литературный стиль и умение чутко чувствовать текст способны сделать красивым даже повествование, пересыпанное матом выше всяческих разумных пределов.