4

“Я всего боюсь. Боюсь переступить через лужу — мне кажется, что это большая яма” (Д. Шостакович, начало 1970-ых). “На мои вопросы он сквозь слезы невнятно произносил: „Они давно преследуют меня, гоняются за мной…“ В таком состоянии я никогда не видел Дмитрия Дмитриевича. Он был в тяжелой истерике. Я подал ему стакан холодной воды, он пил ее, стуча зубами, и постепенно успокаивался” (И. Гликман). “Поскольку НКВД приезжал к своим жертвам ночью, с этого времени и в течение долгих месяцев Шостакович ложился спать одетым, а на случай ареста всегда имел наготове небольшой чемоданчик. Он не спал. Лежал и ждал, вслушиваясь в темноту. Он был совершенно подавлен, его начали посещать мысли о самоубийстве, которые с большими или меньшими перерывами преследовали его в следующие десятилетия. Длительное ожидание худшего оставило прочные следы в его психике, и панический страх перед потерей свободы сопровождал его до самой смерти. Этот страх то уменьшался, то набирал силу, но не исчезал никогда” (К. Мейер).

Жизнь Дмитрия Шостаковича – опыт воспитания, переживания, преодоления и высмеивания страха. Изначальный страх – перед сценой, слушателями и собственным композиторским даром – выковал мощный дух щуплого и голодного петербургского студента, гения в гаррипоттеровских очках, дирижировавшего в 19 лет своей Первой симфонией. Это общее чувство послереволюционного поколения, порыв к созданию нового, к перерождению в идеального гражданина будущего мира; для того Шостаковича нет ничего невозможного: он пишет для фортепиано, сочиняет оперы и балеты, заново оркеструет классику. Но в бегущей вперёд стране те, кто поёт, уступили место тем, кто подпевает, а страх стал иным – животным, частным, постоянным. В этой реальности не автор реагирует на жизнь, а сама действительность выдавливает из него звуки. Одни умолкают навсегда, другие вопят от боли; Шостакович создаёт незабываемую музыку, где сквозь медь и фанфары побед и трагедий страны пробивается тихий голос личных переживаний. В музыкальном двоемыслии он находит выход, и ждановскую проработочную кампанию встречает чуть ли не с безразличием, подписывая, что велят, выступая, где нужно. Окончательно страх так и не ушёл, даже в поздние времена относительной свободы: музыкальное событие у Шостаковича пропитано ужасом, лирическая линия – придавлена, юмор – саркастичен. Его несомненный дар театрального композитора, комический импровизационный талант оказались не востребованы. Советского Моцарта не получилось, остался одинокий бог официозного пантеона.

Шостакович – крупнейший со времён Бетховена композитор, чьё творчество настолько тесно связано с конкретной исторической эпохой. Монументальные и душераздирающие симфонии военных лет, симфония “Бабий Яр”, антисталинская Десятая и написанные “по случаю” Одиннадцатая и Двенадцатая симфонии, Еврейские песни, созданные в разгар антисемитской кампании, музыка к фильмам, “заказные” балеты и кантаты – весь фасад и вся изнанка советской действительности. У Кшиштофа Мейера Шостакович ”политический” ровно в такой же степени, в какой у Соломона Волкова “приземлённый”, а у Оксаны Дворниченко “милосердный”. Авторское внимание сосредоточено на внешних событиях жизни композитора: премьерах новых сочинений, зарубежных фестивалях, критике его творчества коллегами, прессой, партией, педагогической работе. Анализ произведений Шостаковича занимает не слишком много места, органично вплетается в повествование и не требует специальных музыковедческих познаний. Острые темы, касающиеся личной жизни композитора, в которой были и три брака, и измены, и предательство коллег, и смерть лучших друзей, и долгая неизлечимая болезнь, тактично приглушены. Биографическое исследование Мейера отличается полнотой и сбалансированностью, но после его прочтения Шостакович не становится понятней, в чём признаётся и сам автор.

Мейер более десятилетия вёл переписку с великим композитором и несколько раз встречался с ним лично. При первой встрече Шостакович сухо отвечал на вопросы с непроницаемым лицом, у себя дома с большой внимательностью слушал сочинения своего гостя и радостно говорил о любой музыке, после премьеры симфонии, пребывая в шоковом состоянии, не узнал Мейера вовсе, но в другой раз вновь был приветлив и передавал письма польским композиторам. Все эти лица приоткрывают нам дверь в душу испуганного, затравленного, порывистого, но застенчивого и мягкого человека, которого история гнула как податливый материал. Быть может, единственного человека, который на вопрос, хотел бы он прожить ту же жизнь снова, решительно ответил: “Нет!”.