5

Apokalypsis cum figuris

Если грандиозное произведение и в самом деле в некотором роде уничтожает своих предшественников, то этот роман стал, наверное, самым массовым убийцей за всю мою жизнь. Что после него читать, остается загадкой. Куда подниматься, совершив восхождение на Эверест? Да еще если это восхождение вывернуло тебя наизнанку. Много уже дней не могу я прийти в себя.

Композитор Адриан Леверкюн променял естественное для человека желание любви на жажду творческого величия, согласился на 24 года обратить свою жизнь в ледяную страну, сделав единственным источником тепла костер вдохновения, а затем отправиться в ад. Но жизнь так просто не убьешь, то здесь, то там пробиваются ее ростки, и Адриан, связанный дьявольской сделкой, обрекает их на гибель, затем садится за инструмент («Feurich», подсказывает нам деликатный режиссер экранизации Франц Зайц) и записывает шаг за шагом, год за годом - звуки души, погибающей в пламени ада. Новому времени – новое искусство. Нервически-цинический хохот юношества не может звучать долго, вскоре его сменит долгое, мучительное молчание, «монашество сатаны», а затем – долгий, долгий плач. Потом оборвется и он.

Личиной дьявола нас больше не обманешь: на дворе XX, XXI век, нет никаких демонов, кроме тех, что мы носим в себе, но это отнюдь не облегчение, не упрощение; все демоны, что когда-либо существовали, скрываются в нас. Иногда Адриан это понимает, иногда нет. Он называет себя больной тварью, клеймит убийцей, хотя руки его «чисты»; Манн любит Достоевского и психоанализ, угадайте, где спрятались Иван Карамазов и его подсознание-черт. Спрятались, не загримировались, утонули в бездне души, обрекшей на уничтожение как себя, так и все любимое, поскольку не любить она не может, а любить ей нельзя. Роман – что пресловутая hetaera esmeralda: сорви с него прозрачное облачение идей, логики, витиеватых подробностей, словом, всего, от чего скрипят порой зубами читатели Манна, - останется голая, кровавая рана. Манн – та самая музыка, наказывающая себя аскетизмом за излишнюю чувственность, за коровье тепло. Перед нами – самый современный «Фауст»: речь впервые, хоть и окольным еще образом заходит о том, что человек по собственной воле, не по наущению посторонней демонической силы (которая только конфирмует сделку) сбивается с пути и обрекает свою душу на гибель. Ибо сказано: бди и бодрствуй.

В XX веке это наконец прозвучало открыто: «Гордость и ненависть к себе неразделимы. В своем стремлении к безграничному и невероятному человек начинает разрушать себя». Между тем произведений, выполненных по этому канону, за века накопилось масса, это своего рода сатанинский архетип, вечная тема искушения гордыней, ангелом яда; перед нами – возможно, лучшее, самое страшное из них. «Что можно сказать о человеке, сознательно заразившемся сифилисом?» (с) Да многое на самом деле можно сказать об Адриане Леверкюне, но главное говорит автор, дважды – в начале и в конце, устами Ионатана Леверкюна и Эльзы Швейгештиль: не смейте презирать. Человеческого понятия хватит на всё. И если поначалу Адриан что в книге, что в замечательной экранизации вызывает мало положительных эмоций, будучи высокомерным циником, то по прошествии лет, а в особенности приобщившись к миру чувств, он волшебным образом превращается в человека – человека, обнаженного собственной мукой. Заодно оттаивает и повествование. В конце концов, независимое циническое одиночество смотрится неплохо и даже стильно, когда тебе двадцать, но после тридцати это мучительно больно – покуда не омертвела душа.

Нет, душа Адриана не умрет так быстро, но умрет; я не открою здесь тайны, это не «Воскресение» Толстого. Именно попытки Адриана трепыхаться на крючке – любить, биться с чудовищем, пожирающим его изнутри, составляют основной трагизм романа. Почему это так берет за живое? Адриан – человек далеко не заурядный, его душа темна, печальна, глубока - и странным образом невинна; после прочтения романа было стыдно за наш измельчавший век. Самое разнузданное описание плотской сцены не вызовет и толики таких эмоций, какие пробуждает простое упоминание Манном того, что нашелся человек, приучивший Адриана на исходе четвертого десятка говорить «ты» кому-то, кроме Сатаны. Проникаясь тоном повествования, постепенно начинаешь вздрагивать каждый раз, когда к герою вообще кто-то осмеливается обращаться по имени: возникает ощущение, что это какое-то предельное обнажение. Noli me tangere – не трогай меня… Удивительно, что книга была написана не в XVIII или XIX веке, а в середине (!) XX века.

И все могло бы, как говорится, кончиться иначе, если бы не въевшийся в душу Адриана запрет на любовь, заставляющий его бессознательно, но оттого не менее жестоко мстить за унижение близостью. Глубина психологии здесь не уступит романам Достоевского с сакраментальным «не убивал, но хотел убить – я виноват», пусть слов на эту тему будет гораздо меньше, а общий тон – куда сдержаннее и суше. (Что только на пользу, как по мне). Всех, кого любит Адриан, «настигает кара», так что под конец герой убеждается в том, что он – ядовитое и порочное существо, и это подстегивает его прогрессирующее сумасшествие - окончательную расплату за странствия по стране льда и пламени, безмерные творческие экстазы, гениальные прозрения и новаторство музыкального строя. И здесь fortissimo звучит выстраданная уже самим Манном тема: творец безмерно одинок и отчужден от мира. Звучит отнюдь не грубовато-прямолинейно, но, скорее, является первым голосом контрапункта; недаром же не кто иной, как Адриан и в ранней юности, и в зрелом возрасте рассуждает о том, что однажды настанет век, когда музыка станет всего лишь благодарной служительницей общества и не будет оплачиваться муками художника. Пока же дела обстоят иначе - и не столько адрианова гордыня, к сожалению, сколько его гениальность, ревниво оберегая самое себя, образует вокруг хозяина ледяной вакуум, изгоняя оттуда всех людей. Недаром Швердтфегер пророчески, хоть и не совсем корректно говорит: "Что же, доныне твоя музыка не была человечной? В таком случае она своей гениальностью обязана бесчеловечности. Извини меня за вздорное замечание! Но я не хочу слышать твоё творение, инспирированное человечностью".
Бедный Руди как в воду глядел. Да, не все желания одинаково полезны.

Годы психологического коллапса становятся для Адриана годами последнего, трагического творческого взлета. По сути, только в музыке он еще живет (но КАК живет!), а человек очень хочет жить, даже если ему приходится рисовать собственной кровью и ходить по ножам. Сделка «волшебным образом» работает. Адриан лишается любви и надежды на семейное счастье, но пишет ораторию «Apokalypsis cum figuris». Его душа мертвеет и гибнет, но оживает и вздымается ввысь в последней вспышке - грандиозном «Плаче доктора Фаустуса». Здесь стоит отметить, что многословные, порой многостраничные описания произведений Адриана, зачастую обескураживающие не столь музыкально подкованных читателей, крайне важны - по сути, это единственный способ прямого контакта с душой героя, в чем я вижу еще одно великолепное новаторство Манна. Скучно? Непонятно? Да вы что. Ну пропустите музыкальные термины, если тяжко, не в них же дело. Дело в том, что музыка имеет дело непосредственно с душой, тогда как литература должна пробиться через мозг, а другой человек - через наслоения личности. И в каком-то жутком смысле понимаешь Леверкюна, отныне и присно выбравшего этот разговор в ущерб любому разговору земному, хоть и холодно ему было, очень холодно и одиноко. Не слушая музыку, этого не понять, все слова здесь прах. Послушайте Бенджамина Бриттена - Манн говорил о том, что если б к "Фаустусу" существовала музыка, написал бы ее именно этот композитор. Его "This little babe", в частности, напоминает мне описание детского хора из леверкюновского "Апокалипсиса".
А как заканчивается "Плач доктора Фаустуса"?
«И все: только ночь и молчание. Но звенящая нота, что повисла среди молчания, уже исчезнувшая, которой внемлет еще только душа, нота, некогда бывшая отголоском печали, изменила свой смысл и сияет, как светоч в ночи» - и по сей день от одного воспоминания о той странице меня пробирает дрожь. Но впереди еще финал с эпилогом...

Да, пока смотришь на Адриана Леверкюна со стороны (первая половина романа), впечатления довольно ровные, но дальнейший ход повествования затягивает в его душу, так что финал производит незабываемое впечатление выстрела в висок и оставляет лежать посреди дымящихся развалин. И это никак не манипуляция чувствами читателя, но mere способность представить героя так, что понять и почувствовать его можно. Он далеко не идиот. Если вам покажется, что он идиот, спуститесь с рациональной лесенки и погрузитесь с г-ном Кейперкейлзи в мрачные глубины океана. Здесь описана одна из величайших трагедий человеческого сознания.

Поразительно, но в этом творении нет ничего лишнего: даже не сомневайтесь, осмотические цветочки папаши Леверкюна, в малейших подробностях описанные в первой части романа (если б не эта рецензия, там бы мое чтение и закончилось), взойдут в самом его конце. Мертвое, умирающее тянется к живому, к солнцу… Это жуткое произведение приобретает особую мощь благодаря практически совершенной композиции, за что и удостоилось прозвища «a cathedral of a book», оплетено сетями грандиозной символики, полно отсылками к музыковедению, истории культуры, религии, философии, Средневековью, которых даже касаться в кратком отзыве не буду, кроме одной: соотнесение фашизма, воцаряющегося в душе человека и в его стране, - одно из гениальнейших прозрений худлита ever.

Наконец, хоть рецензия и приобретает неприличный уже размер, не могу обойти вниманием параллели с "Игрой в бисер". Романы, написанные фактически одновременно в годы Второй мировой войны, действительно очень близки - во всяком случае, Манна по прочтении книги Гессе это сходство ужаснуло - но при том по настроению и вектору развития главного героя абсолютно противоположны. "Фаустус" - twisted sister, дьявольский близнец "Игры...", черный лебедь из "Лебединого озера" - цвет разный, а балет все-таки один. Декорацией этому балету - раскалывающаяся башня европейской культуры. "Фаустус" на этом фоне - откровенный danse macabre с открытыми глазами, тогда как в "Игре..." исследуется феномен эскапизма - "знаете, зато мы медитируем, а в XV веке все было хорошо" - и этическое право на него.
Наверняка непреднамеренное, но оттого не менее жуткое и показательное сходство-и-различие - в эпилоге обоих романов речь идет о герое, озере и смерти. При этом гибель одного героя вызывает самые светлые чувства и гармонизирует душу, а спасение другого - одна из самых страшных сцен в мировой литературе. Бывает и так.

Что еще сказать... смешно пытаться вычерпать ложкой Атлантику. Здесь был сделан акцент на эмоциональной и частно-психологической составляющих романа. На самом деле у меня есть еще 3 варианта рецензии, но будем держать себя в руках.

Ну, и немного о себе - в лучших традициях Серенуса Цейтблома.
После прочтения этой книги у меня в голове щелкнуло так, что мир вокруг изменился уже навсегда. Поменялось отношение к людям, к жизни, ко времени, к душе. Словно со стороны показали блеск и нищету нашего века, вместе с тем возобновив «веков связующую цепь» с глубоким Средневековьем и его антропоцентризмом. Ибо роман предельно антропоцентричен и вследствие этого непередаваемо гуманистичен, о чем заботится уже бесконечно симпатизирующий Адриану герой-рассказчик, чьим способностям - или потребности? - взгляда в глубину можно только позавидовать.

Читатели «Игры в бисер», возможно, помнят, как после студенческой поры Йозеф Кнехт решил посвятить несколько лет тому, чтобы полностью расшифровать одну из партий игры в бисер, для чего ему потребовалось, в частности, изучить китайский язык. Странная идея, казалось бы, но – lo and behold - в последнее время занимаюсь примерно тем же: «распутываю» для себя «Фаустуса», читая сам текст, заметки писателя, источники, пересматривая фильм, слушая любимых композиторов Манна, играя на piano, занимаясь композицией - и даже изучение немецкого обрело какой-то высший смысл. Иными словами, этот роман сделал то, чего не смогли сделать годы моих университетов и музыкального образования, – пробудил практически неутолимый интерес к культуре, поскольку здесь – да, именно здесь – удалось мне увидеть то, что за ней стоит, а также что стоит за моей личностью, с такой легкостью разбрасывающей здесь поверхностные фразы в пошлой попытке зацепить читателя за эмоции. И это, надеюсь, будет гипнотизировать меня вечно, поскольку без этого жизнь, строго говоря, бессмысленна. Amen.