4.5

Читать эту книгу временми сложно. Она глубоко иерусалимская, эмигрантская, с легкой безуминкой этих мест и людей. Конечно, она еще и общечеловеческая, но это всего лишь - или аж - признак высококлассной прозы, а не ее специфический привкус.
Итак, это было непросто. Скажу сразу, я тот самый оголтелый турист, пробежавший два раза по маршруту универсальных святынь Небесного града, и мне было непросто, но очень любопытно попытаться прожить этот город в шкуре местного жителя. Деревянеть шеей, каждый день проезжая через гнездо террористов к себе домой. Слушать бесконечные сионистско-антисемитские вопли истинных патриотов. Наконец просто - истекать от жары под его солнцем, нещадно палящем через разряженный воздух.
Рубина в этот раз делала со мной то же самое, что и раньше: вытаскивала душу и разум и подселяла в своих героев. Никакой безвкусной фантастики пришлельцев: всего лишь безмерный писательский талант. Но в этот раз было чуть-чуть сложнее улечься с краюшка сознания и восторженно наблюдать, смакуя едкие детали, подмеченные автором: сказалось видимо яркое желание сравнить со своими воспоминаниями о городе, жителях, нации, улочках, говоре, жизни...
Чтобы понятнее был мой пиетет перед этой, лоскутной, а может даже рваной книгой, следует отдельно упомянуть о том, что я - юдофил. Конечно не тот карикатурный Юрик, которого Рубина искусно вплела в роман, и, хоть и с долей симпатии, но довольно высокомерно высмеяла. Нет, я не фанатик, не знаток истории избранного народа, и уж тем паче не стремлюсь попасть в их ряды. Но как-то инстинктивно сочувствую и необъяснимо симпатизирую. И любовь, с которой Рубина высмеивает свой народ, особенно его многочисленную советскую часть - эта любовь не могла не тронуть сердце.
Чем ближе история к финалу, тем больше в ней саркастических, сказочно-сюрреалистичных, анектодичных историй. И я бы ни за что не поверила в татуированного пьяного Машиаха, открывающего мановением руки амбарный замок, близнецов-пиротехников, которые совсем не близнецы, в лотерейный билет, который бросает с вершины надежды в успокоительную любовь к сыну-оболтусу... я бы не поверила в весь этот сюр, если бы не абсолютно достостоверный козел, который встречал утром у дверей квартиры мою израильскую подругу...
Но почему-то пронзительнее всего почти всегда оказывается трагическое. И над всеми этим сюром, шумом, криком, светом и цветом бестолковой жизни репатриантов именно финальные главы звучат мощнее всего. Но не надрывно, не тоскливо, а может быть даже умиротворенно.