5

Наверняка не старый еще, но серьезно больной аристократ Джузеппе Томази ди Лампедуза знал о скорой своей кончине. Она не замедлила явиться вскоре после написания романа, он не дожил даже до публикации, хотя и вряд ли так уж она была ему нужна. Писал для себя, чтобы упорядочить свою жизнь через художественное осмысление жизни своего прадеда, астронома из старинной аристократической семьи.

Он сидел в кресле на балконе гостиницы «Тринакрия», вытянув свои длинные, укутанные одеялом ноги, и слышал, как жизнь покидает его, откатывается мощными волнами, и прощальный рокот этих волн вызывал в памяти несмолкаемый рокот Рейнского водопада. <...> Под этим высоким солнцем, в абсолютной тишине природы дон Фабрицио отчетливо слышал, как жизнь вырывается из него, оставляет его навсегда.

Правда, роман не о жизни, а о смерти герцога Салины. Его смерть зачеркнет пустую ветвь на родословном дереве семьи.

Наше время было время Гепардов и Львов. На смену нам придут шакалы, гиены.

Танцующий гепард (в оригинале - леопард) на фоне голубого неба - животное на гербе рода Салина. Время от времени писатель, как бы забываясь, вместо дона Фабрицио, вставляет Гепарда, наделяя его "мощными лапами", "хищным взглядом", "кошачьими манерами".

Гепард умирает вместе со своим родом и вместе со своей страной. Королевство Обеих Сицилий сдалось практически без боя: "за присоединение" - столько-то, "против" - ноль. Интересное наблюдение: результаты плебисцита оглашались в темноте с балкона перед невидимым народом, т.е. вроде бы вникуда.

Князь чувствовал: пока оглашались сухие цифры, пока произносились высокопарные речи, где-то в глухих закоулках городка, в темных глубинах народного сознания кто-то умер, что-то умерло, Бог тому свидетель.

Гарибальди проскакал пол Сицилии и увяз на севере. Те, кто поизворотливее, вовремя переметнулись в официальную армию, пусть и с понижением в чине. Остальные либо как князь Салина пассивно сопротивлялись объединению Италии, тем не менее голосуя "за", либо тихо роптали посреди полей, как Тумео.

Единственный раз в жизни у меня появляется возможность сказать, что я думаю, и этот кровосос Седара превращает меня в ноль, в ничто, в пустое место, изображает дело так, будто меня, Франческо Тумео Ла Манна, органиста главного храма Доннафугаты, сына Леонардо Тумео, не существует!

Милый наивный охотник! Ты, главный органист и товарищ князя по охоте, и есть ноль - и в текущем моменте, и в разрезе истории. Набрать бы побольше нулей по всей стране - и в рваных шляпах и с тысячей ружей на всех под Гарибальди - не за короля, а за независимость своей страны.
Сицилия разная.

<...>подлинная Сицилия, по сравнению с которой барочные города и апельсиновые рощи казались ненужной мишурой: уходящие в бесконечность волны выжженных солнцем холмов, гряда за грядой; унылая, непостижимая разумом картина, в которой невозможно было отыскать рациональное зерно; плод внезапного помрачения Творца.

Сан-Коно в этот день старался, казалось, показать себя с лучшей стороны: крутые улицы щеголяли всеми видами экскрементов.

Но сами сицилийцы примерно одинаковы.

— Знаете, чего хотят сицилийцы? Они хотят спать, дорогой шевалье, и они всегда будут ненавидеть любого, кто захочет их разбудить — пусть даже для того, чтобы поднести им самые прекрасные дары.
<...>Нас, не способных открыть дорогу свежим жизненным веяниям, новое привлекает лишь после того, как оно, с нашей точки зрения, умерло.

Сицилия спит, и даже пробежавшая "тысяча" не разбудила ее.
Сицилийцы никогда не захотят исправиться по той простой причине, что уверены в своем совершенстве. История сама внесла коррективы.

Умер Гепард, умерла страна, умирает целое сословие образованных аристократов. Не поместья и не феодальные права создают его, но сознание собственной исключительности. На смену пришли разбогатевшие буржуи, вчерашняя гопота.

Некрасивые женщины, неумные мужчины, тщеславные ничтожества обоих полов, — были одной с ним крови, такие же, как он. Только с ними он мог находить общий язык, только с ними чувствовал себя свободно. "Возможно, я умнее их, образованнее, но мы из одного теста, и я должен держаться их."

Дон Калоджеро, зять дона Фабрицио, ничуть не лучше и не хуже остальных, разве что кровь попроще, да жена "чистое животное", которое он, даром что сам выскочка, стесняется вывести на улицу.
Умирают те, кому интересно не только поесть на ужин несколько видов паштета из собственноручно убитой дичи после лакейского: - Кушподн.

Вот единственные по-настоящему чистые существа, единственные порядочные люди.

Эти люди - звезды, к которым стремилась душа князя и среди которых, хочется верить, она обитает, раз уж при жизни ему довелось пропустить через себя агонию современного ему общества и рождение нового, пока - для него - безобразного.

Ему почудилось, что они вот-вот вскарабкаются на люстры и, зацепившись хвостами, выставив напоказ зады, начнут раскачиваться, кидаться ореховой скорлупой, визжать и скалить зубы на мирных посетителей.

Это не в зоопарк пришел князь Салина, а на бал.

Произведение очень лиричное и тоскливое. Автор не пытается предвидеть будущее, дать советы, но он и не пытается вернуть прошлое - все бессмысленно. Князь Салина выражает ощущение собственной кончины, как человека и класса, неопределенности и тревоги.

Он был виноват, но не в том или ином поступке, а во всей своей жизни.