5

Кончен не только мой тот век, но весь тот век. Рассказываю по неоплатному долгу — сердца.

Совсем другая Цветаева, в стихах — откровенная до неприличия, в прозе — краткая до скупости. Не воспоминания, а записки, очерки, росчерки, а ещё вернее — рассказы, стремительные, скачущие через годы, через слова, стремящиеся поскорее высказать — главное. Поразительно сохранена, даже законсервирована устная интонация, читаешь — и как будто Марина (Ивановна) сидит совсем рядом в шерстяном своём платье, со своей стрижкой и своей чёлкой, и пахнет чем-то старинным, и шепчет (даже голос как будто слышится, низкий и немного простуженный): о своей матери, о внуке Пушкина, о музее отца, о любовях и страхах своего детства, о Волошине, о Мандельштаме, об Андрее Белом, о Бальмонте. А на самом деле всё об одном: все они умерли, умерли, умерли...
Что ещё я должна сказать? Детям (девочкам) читать непременно Башню в плюще. Школьникам непременно проходить Пушкин и Пугачёв. Филологам — непременно Историю одного посвящения: не чтобы знать, как было, а чтобы помнить, как бывает и быть не должно.

Впрочем, мне во флэшмобе было велено читать только Повесть о Сонечке, так что теперь подробнее о ней. Собственно, я отказываюсь считать, что повесть именно о ней. Если так, то это ярчайшая и не самая радостная иллюстрация пословицы о том, что красота — в глазах любящего. Главная героиня — инфантильная, сюсюкающая актрисэтта (простите, я, может быть, в принципе не люблю актрис?), ученица Вахтангова Софья Голлидэй. В довершение всего, безнадёжно влюблённая в прекрасного, но бездушного воскового ангела. И безнадёжно влюбившая в себя Марину (Ивановну). Вот об этом и повесть: о любви к прекрасному и вечно уходящему, вечно проходящему мимо. Потому что — важнейшее дополнение — пока они читали вслух пьесы и восторгались друг другом, на дворе шёл 1918 год, и за окном тихо рушился мир. Так что же эта нежная Сонечка, как не один из последних лепестков увядшего мира?

Пусть вся моя повесть — как кусок сахара, мне по крайней мере сладко было её писать! <...> Я её любила, как сахар — в революцию. И всё тут.

И все они умерли, умерли, умерли...

Субъективно: Марина Ивановна меня как-то даже очаровала, то есть, она сама как человек. Во всех её воспоминаниях — конечно, до крайности личных и лиричных — о ком бы она ни рассказывала, она рассказывает и о себе, может быть, даже в первую очередь о себе. Всюду сквозит этот утончённый эгоизм, почти нарциссизм: любуясь любимым, она в нём любуется собой, но так, что и ею, собой любующейся, залюбуешься. Может, я потому так и невзлюбила Сонечку, что просто завидую — вот так любить, вот так — целиком — сохранить и запомнить, — да кто бы меня так (да стою ли я того?).
Конечно, М.И. была совершенно сумасшедшая, и вообще-то я её всегда терпеть не могла за то, что в ней белоснежным розовым кустом пышет всё, что я привыкла ругать: способность (и даже жажда!) полюбить со всем страданием сердца что угодно — бог с ними, с мужчинами — женщину, место, предмет, стих, звук; полнейшее отрицание реальности, но при этом такое сумасшедшее желание жить, что хоть умри сию секунду (всё, что я привыкла ругать и топтать в себе).
Откуда мне было знать, что этот близорукий поэт — такой проницательный прозаик! И за это я её, пожалуй, — нет, не люблю — понимаю. Принимаю.