3.5

История о том, как мне опять не подошёл каноничный перевод. Что у Гомера от широко распространённых Гнедича и Жуковского я сбежала к Вересаеву (и всё ещё считаю, что он незаслуженно мало растиражирован), так и в этом случае предпочла Пастернака высокочтимому варианту Холодковского. Потому что поняла, что не понимаю второго. Включаю великолепный аудиоспектакль, слушаю прекрасные слова, а общий смысл фраз от меня ускользает. Вздыхаю, открываю текст, читаю слова, а смысла по-прежнему мало. Открываю перевод Пастернака – и пелена спадает, и поэма расцвечивается всеми яркими красками. Я с живостью читаю спор Директора и Поэта, пари Мефистофеля и Господа (то, что они практически в дружественных отношениях – это, конечно, иронично), рассуждения Фауста. Я понимаю! Вникаю, рассуждаю вместе с героями, с интересом слежу за происходящим. Наверное, как читателя меня это характеризует не самым лестным образом, но мне и не экзамен держать, могу облегчить себе жизнь.

И забавно, что чтение о мистическом само получилось в некотором роде мистическим: я берусь за "Фауста" 16 апреля, а в первых сценах канун католической Пасхи. Вечером 1 мая возвращаюсь к чтению, а через несколько глав Вальпургиева ночь, куда Мефистофель увлекает своего подопечного. И вот что читаю в примечании: "Название «Вальпургиева ночь» происходит от имени игуменьи Вальпургии, память которой чтится в католических странах первого мая." Магическим мышлением я обделена, поэтому просто улыбнулась такого рода совпадениям.

Впрочем, к делу. Фауст у Гёте – отвратительный тип. Разум, рацио – это всё прекрасно, но в своём бескомпромиссном стремлении к абсолютному знанию Фауст плюёт вообще на всё: на мораль, на душу, на людей. Для него нет рамок и авторитетов, он отбрасывает душу как то, что не входит в рамки познания, в его толковании цель понять механизм жизни оправдывает вообще все средства и жертвы. Судьба юной Гретхен-Маргариты – а, ерунда, через пять минут забылось, Елены Прекрасной (древнегреческая мифология настигла меня и здесь, ха) – туда же. Ну да, к чему вся эта бытовая мишура с людьми какими-то, Фауст ведь достоин большего (и всё равно игрушка двух прекрасно ладящих между собой сущностей). На его фоне даже Мефистофель временами казался мне почти что этичным. Но знание в вакууме, без возможности им поделиться, разделить с другими радость познания, применить – это ведь всего лишь знание просто ради знания. Чем оно, если задуматься, отличается в таком случае от денег ради денег или власти ради власти? Оно также бесследно растворится вместе с жаждущим, не оставив после себя ничего, лишь слабое дуновение о слепом эгоисте, наплевавшем на все остальные стороны многогранной жизни.