3.5 Тяжесть проклятого времени

Кажется, это С.Е.Лец сказал, что у каждой эпохи есть свое средневековье. Оно может выражаться как в «охоте на ведьм», так и в мракобесии интолерантности к определенным социальным, этническим, культурным группам и их ментальности. В основе всегда лежит противопоставление «Мы» и «Они» («Другие») и сопутствующий ему страх, что эти Иные отнимут то, что «Мы» не хотим отдать, хотя владеем им незаслуженно и сами догадываемся об этом. Эта книга – о китайском варианте такого травматичного жизненного опыта, который пережит одними поколениями и все еще осмысляется и изживается другими. Она охватывает долгий период революционно-репрессивного становления коммунизма в Китае, от Великой культурной революции до событий на площади Тяньаньмэнь, наполненный ужасающими историями о гонениях на интеллигенцию в 1966-1976 гг., сопоставимых по жестокости обезличивания с нацистскими еврейскими погромами.

Увидев название, я почему-то сразу «расшифровала» его как одну из строчек китайского перевода Интернационала, но, поудивлявшись самой этой мысли, все же решила читать и, несмотря на болезненное и трагическое содержание книги, не пожалела об этом. Она захватила меня с первых страниц, хотя написана довольно монотонно и тягуче. Во мне она звучала как паранойяльное семантическое рондо – «Сто лет [всеобщего внутрикитайского] одиночества»: боль и страхи дедов передались отцам и преследуют внуков. А еще в ней чувствовалась нервная неравномерность: глубокие рефлексивно-философские и лингвистические фрагменты чередовались с кошмарными в своей простоте и обыденности житейскими зарисовками и почти патологическими эпизодами отчуждения близких людей друг от друга (и я даже задумалась, возможно ли в принципе взять и надолго запсихопатизировать целый этнос? – действия хунвейбинов или сыновей, разоблачавших собственного отца, иначе чем массовым психозом трудно объяснить, настолько оно против всего, что принято считать человеческим).

Жизнь и самовосприятие трех поколений семьи, в которой были талантливые музыканты и поэты, представленные в реконструкциях современной женщины, уже далекой от описываемых событий, тесно сплелись вдоль временнóй оси невзгод, лишений, унижений и бесконечного терпения и самоуничижения. Это совсем не похоже на традиционную семейную сагу, каждое соло звучит отдельно, отзываясь в каждом герое, страдая в тетрадях, передаваемых от одного другому. По сути, все рассказывают об одном и том же – о бесчеловечности идеологического принуждения, о насильственном внутреннем расколе, о драме любящего «Я», вынужденного отказываться от родного или близкого по духу «Ты» во имя спасения хотя бы его жизни, не говоря уже о свободе, творчестве или любви.

Читается книга трудно и горько – эмоции похожи на те, которые переживаешь в беспомощном соприсутствии рядом с борющимся с тяжелой болезнью любимым существом, когда исход этой борьбы очевиден и позиции жизни уже сдаются одна за другой. Внутренним музыкальным сопровождением моего чтения была ленинградская симфония Д.Шостаковича – та его часть, которую называют фашистским нашествием. Я понимаю, почему такие книги пишутся. Иначе трудно изжить в себе даже не автобиографическую, а историческую память, когда запрещено прикасаться к музыкальным инструментам, когда в щепки разбиты пятьсот консерваторских роялей, когда музыканты и университетские профессоры отправлены на заводы и фермы для «перевоспитания» и «перерождения», из громкоговорителей звучат только восемнадцать утвержденных партией произведений, а все стены увешаны дацзыбао с надписями «учу г..ну, ем г…но, сам г…но»... Такие воспоминания не позволяют людям становиться счастливыми на многие и многие годы, они ментально их калечат, изымают из жизни.

Рекомендовать кому-либо такую книгу сложно. Допускаю, что среди тех, кто возьмется ее читать, будут и те, кто не без оснований отложат ее в сторону. Да и я, наверное, прочитала ее больше в память о мальчике, с которым дружила в студенческие годы – он интересовался историей современного Китая, и именно от него я узнала о том, что потом прочитала в книгах. Того мальчика уже давно нет, а сострадающее понимание осталось во мне, видимо, навсегда.