5 Поэзия от Багдада до Кордовы, во времена когда арабский мир был центром науки и культуры.

Прохладу уст ее, жемчужин светлый ряд,
Овеял диких трав и меда аромат —
Так ночь весенняя порой благоухает,
Когда на небесах узоры звезд горят...
(Имруулькайс, VI в.)

Иной человек может брезгливо смотреть на всё "арабское". Что могут мол сочинить эти "ишаки"? Этот замечательный сборник арабской поэзии развеет все сомнения. Тут собрана избранная лирика лучших поэтов с V по XIII век. Это времена, когда арабский мир был центром культуры и науки, покуда Монгольское иго не пришло и не уничтожило их (см. Битва за Багдад 1258 года).

Кочевники-бедуины, охотящиеся на газелей в пустынной сахаре, романтика необъятного чёрного, знойного ночного неба с мириадами звезд, твой верный скакун, честь, доблесть, слава, чувства любви, мечты и надежды на лучшую жизнь, счастье быть свободным под необъятным небом. Простота чувства, освежающая безыскусность лирики, естественные общечеловеческие потребности выраженные средневековыми авторами, всё это пленяет читателя и навсегда остаётся в сердце, как неизменный источник красоты и вдохновения. По правде сказать, ни античная лирика, ни русская лирика XVIII-XIX веков, не смогут сравнится по силе выразительности со средневековой арабской поэзией.

Эти бедуины-кочевники задали очень высокую планку, максимально точно воссоздав картины природы и общества в своих творениях, что все последующие, уже исламские поэты канонизировали их, как неувядающую классику на которую равнялись, и на которую стремились быть похожими.

Мекка, Медина, Дамаск. Там зародилось их творчество. Этой первобытной лирикой нельзя не растрогаться. Поздние исламские творцы - просто ни в какое сравнение с ними не идут. Изначальные поэты-бедуины выступали в роли "шаманов" племени, их боевые пения, были нечто вроде магии для соплеменников, и такой красоты ещё надо поискать.

Писать и посвящать этому время тогда могли только поэты-подпевалы состоятельных классов общества, либо сами феодалы. Потому что подавляющее большинство народных трудящихся не имело возможности для такого вальяжного образа жизни, и стонало под игом эксплуатации и угнетения. Это ни в коем случае нельзя забывать прикасаясь к средневековой лирике. Меня больше всего интересовали общечеловеческие темы любви, чувств, общественных отношений, но этим сборник не исчерпывается, там есть очень много всего любопытного. Прилагаю лишь то, что мне приглянулось:

* * *
Нет, больше не могу, терпенье истощилось.
В душе моей тоска и горькая унылость.
Бессмысленные дни, безрадостные ночи,
А счастье — что еще случайней и короче?
О край, где был укрыт я от беды и бури,—
Те ночи у пруда прекрасней, чем в Укури.
У нежных девушек вино я утром пью,—
Но разве не они сгубили жизнь мою?
И все ж от влажных губ никак не оторвусь —
В них терпкого вина неповторимый вкус.
О, этот аромат медовый, горьковатый!
О, стройность антилоп, величье древних статуй!
Как будто ветерка дыханье молодое
Внезапно принесло душистый дым алоэ.
Как будто пряное я пью вино из чаши,
Что из далеких стран привозят в земли наши.
Но в чаше я с водой вино свое смешал,
С потоком, что течет с крутых, высоких скал,
Со струями дождя, с ничем не замутненной
Прозрачной влагою, душистой и студеной.
(Имруулькайс, VI в.)

* * *
Расстался я с юностью, но соблюдаю по-прежнему
Четыре завета, вся жизнь без которых бедна.
И вот за столом умоляю своих сотрапезников:
«Тащите скорей бурдюки золотого вина!»
И вот я скачу на коне среди храбрых наездников
За стадом газелей. Из них не уйдет ни одна.
И вот мой верблюд устремился в пустыню полночную,
Во мрак непроглядный, где даже луна не видна,
Несет седока на свиданье к далекому стойбищу,
Чтоб тот утолил неуемную жажду сполна.
И вот, наконец, я дышу ароматом красавицы,
Я вижу, она над младенцем своим склонена.
Я жду в нетерпенье, малыш голосит, надрывается,
В смятенье ребенка к себе прижимает она.
Я весть ей послал с осторожностью, чтобы не вскрикнула.
Бледнели созвездья, царила кругом тишина.
Во мраке пугливо прокралась подруга прекрасная,
Пришла, молодыми рабынями окружена,
Четыре служанки вели ее медленно под руки,
Покуда хозяйка совсем не очнулась от сна.
Одежды с нее я совлек, и она мне промолвила:
«Приходом твоим черноокая устрашена.
Позвать меня ночью никто бы другой не осмелился,
Но ведь от тебя я укрытья искать не вольна».
Руками меня оттолкнуть недотрога пытается
И скрыть наготу под узорным куском полотна,
И вдруг прижимается к сердцу пришельца отважного,
От страха и страсти всем телом дрожит, как струна.
(Имруулькайс, VI в.)

* * *
Смешон для Аблы удалец, чья жизнь полна невзгод,
Чье тело твердо, словно меч, упруго, словно дрот.
Покрыта пылью голова, одежда вся в лохмотьях,
Он не расчесывал волос, пожалуй, целый год.
Он целый год готов таскать железную кольчугу,
Он ищет гибели в бою, его удел — поход.
Так редко он снимал доспех, что ржавчина на коже,
Следы ее не смыть водой, ничто их не берет.
Смеется Абла надо мной: «Гляди, какой красавец!» —
Старается холодной быть, но взглядом сердце жжет.
Ну почему же, почему она глаза отводит?
Я славу смелостью стяжал и щедростью почет.
О девушка, не уходи! Взгляни хоть на прощанье!
Ну погляди же на меня, ведь я же не урод!
Немало дев — нежней, чем ты, искуснее в жеманстве,
Таких, что ослепят красой, и губы их, как мед,
Но я стремлюсь к тебе одной, любви твоей достоин,
Скакун желанья моего узду тугую рвет.
(Антара, ~V-VII в.)

* * *
Отравленной стрелы проник мне в сердце яд,
Едва красавица в меня метнула взгляд.
На празднестве она своих подруг затмила,
Сияющих красой, как звезд лучистый ряд.
От мира боль таю, но на лице страданье:
Мне невозможно скрыть горящий в сердце ад.
Красавица прошла, покачивая станом,—
Так ветвь качается, лишь ветры налетят.
Красавица прошла, скосила глаз пугливый —
Так робкая газель порой глядит назад.
Красавица прошла, так всходит в темном небе
Луна, украшенная бусами Плеяд.
Улыбкой расцвела — и жемчуга сверкнули
В устах, которые мгновенно исцелят.
О Абла, я люблю, я все еще надеюсь,
Хоть нет конца тоске, хоть жизни я не рад.
О, если бы судьба дала мне каплю счастья,
Беда казалась бы мне легче во сто крат.
(Антара, ~V-VII в.)

* * *
Перед юной насмешницей вновь подвергаюсь искусу,—
Над моей сединой хохотать ей, как видно, по вкусу.
То подходит поближе, то вдруг отбегает опять,
Любопытная, как страусенок,— попробуй поймать!..
Горожанка, свой стан изогнувшая под покрывалом,—
Да ведь это погибель, сравнимая с горным обвалом!
Эта хищница нежная львице коварной сродни:
Загляни ей в глаза — прямо в сердце вонзятся они!..
Как потерянный бродишь, осилен любовным дурманом,
И стократно пасуешь, увы, перед женским обманом.
Хоть люблю, говорю я строптивому сердцу: «Забудь!»
К светлокожей красавице, нет, не направлю свой путь.
Для разлуки с прелестной достаточно вески причины.
Есть призванье достойнее для пожилого мужчины.
Но не слышит меня норовистое сердце мое,
В нем трепещет любовь, как стрела, как стальное копье.
Никуда не уйти от пустынной неистовой жажды,
И к источнику счастья нельзя не вернуться однажды.
(Аль-Фарадзак, ~VII-VIII в.)

Особняком стоит знаменитый арабский поэт Маджнун, творчество которого ничем не хуже легендарного Валерия Катулла! Его неразделённая любовь к Лейле, которую тираничные родители выдали за другого, подарили ему такие неиссякаемые силы вдохновения, что вся его поэзия звучит как ритмичная мелодия, от которой невозможно оторваться. Впервые читаю нечто столь трогательное. Вся его поэзия пронизана единой мыслью - вернуть любимую, увидеть её хоть раз и хоть весь мир пусть полыхает после. И самое главное - ты веришь:

* * *
Со стоном к Лейле я тянусь, разлукою испепеленный.
Не так ли стонет и тростник, для звонких песен просверленный?
Мне говорят: «Тебя она измучила пренебреженьем».
Но без мучительницы той и жить я не хочу, влюбленный,
(Маджнун, ~VII-VIII в.)

* * *
Мне желает зла, я вижу, вся ее родня,
Но способна только Лейла исцелить меня!
Родичи подруги с лаской говорят со мной,—
Языки мечам подобны за моей спиной!
Мне запрещено к любимой обращать свой взгляд,
Но душе пылать любовью разве запретят?
Если страсть к тебе — ошибка, если в наши дни
Думать о свиданье с милой — грех в глазах родни,
То не каюсь в прегрешенье,— каюсь пред тобой...
Люди верной и неверной движутся тропой,—
Я того люблю, как брата, вместе с ним скорбя,
Кто не может от обиды защитить себя,
Кто не ищет оправданий — мол, не виноват,
Кто молчит, когда безумцем все его бранят,
Чья душа объята страстью— так же, как моя,
Чья душа стремится к счастью — так же, как моя.
Если б я направил вздохи к берегам морским —
Всё бы высушили море пламенем своим!
Если б так терзали камень — взвился бы, как прах.
Если б так терзали ветер — он бы смолк в горах.
От любви — от боли страшной — как себя спасти?
От нее ломота в теле и нытье в кости.
(Маджнун, ~VII-VIII в.)

* * *
Слушать северный ветер — желание друга.
Для себя же избрал я дыхание юга.
Надоели хулители мне... Неужели
Рассудительных нет среди них, в самом деле!
Мне кричат: «Образумь свое сердце больное!»
Отвечаю: «Где сердце найду я другое?»
Лишь веселые птицы запели на зорьке,
Страсть меня позвала в путь нелегкий и горький.
Счастья хочется всем, как бы ни было хрупко.
Внемлет голубь, как издали стонет голубка.
Я спросил у нее: «Отчего твои муки?
Друг обидел тебя иль страдаешь в разлуке?»
Мне сказала голубка: «Тяжка моя участь,
Разлюбил меня друг, оттого я и мучусь».
Та голубка на Лейлу похожа отчасти,
Но кто Лейлу увидит,— погибнет от страсти.
От любви безответной лишился я света,—
А когда-то звала, ожидая ответа.
Был я стойким — и вот я в плену у газели,
Но газель оказалась далёко отселе.
Ты пойми: лишь она исцелит от недуга,
Но помочь мне как лекарь не хочет подруга.
(Маджнун, ~VII-VIII в.)

* * *
В груди моей сердце чужое стучит,
Подругу зовет, но подруга молчит.
Его истерзали сомненья и страсть,—
Откуда такая беда и напасть?
С тех пор как я Лейлу увидел,— в беде,
В беде мое сердце всегда и везде!
У всех ли сердца таковы? О творец,
Тогда пусть останется мир без сердец!
(Маджнун, ~VII-VIII в.)

* * *
Бранить меня ты можешь, Лейла, мои дела, мои слова,—
И на здоровье! Но поверь мне: ты не права, ты не права!
Не потому, что ненавижу, бегу от твоего огня,—
Я просто понял, что не любишь и не любила ты меня.
К тому же и от самых добрых, когда иду в пыли степной,—
«Смотрите, вот ее любовник!» — я слышу за своей спиной.
Я радовался каждой встрече, и встретиться мечтал я вновь.
Тебя порочащие речи усилили мою любовь.
Советовали мне: «Покайся!» Но мне какая в том нужда?
В своей любви — клянусь я жизнью — я не раскаюсь никогда!
(Маджнун, ~VII-VIII в.)

* * *
Она взглянула — взор ее заговорил вначале,
И взором я ответил ей, хоть оба мы молчали.
Казалось мне, что первый взгляд со встречею поздравил,
А новый взгляд едва меня погибнуть не заставил.
То свет надежды мне сиял, то света никакого.
О, сколько раз и умирал и оживал я снова!
Я к ней иду — мне все равно, какие ходят слухи,
Дорогу к ней не преградят ни люди и ни духи!
(Маджнун, ~VII-VIII в.)

* * *
Ночной пастух, что будет со мною утром рано?
Что принесет мне солнце, горящее багряно?
Что будет с той, чью прелесть во всем я обнаружу?
Ее оставят дома или отправят к мужу?
Что будет со звездою, внезапно удаленной,
Которая не гаснет в моей душе влюбленной?
В ту ночь, когда услышал в случайном разговоре,
Что Лейлу на чужбину должны отправить вскоре.
Мое забилось сердце, как птица, что в бессилье
Дрожит в тенетах, бьется, свои запутав крылья,
А у нее в долине птенцов осталось двое,
К гнезду все ближе, ближе дыханье ветровое!
Шум ветра утешенье семье доставил птичьей.
Сказали: «Наконец-то вернулась мать с добычей!»
Но мать в тенетах бьется, всю ночь крича от боли,
Не обретет и утром она желанной воли.
Ночной пастух, останься в степи, а я, гонимый
Тоскою и любовью, отправлюсь за любимой.
(Маджнун, ~VII-VIII в.)

* * *
О, если бы Лейла мой пламень в груди погасила!
Слезами его не залью, и судьба мне постыла,
И лишь ветерок из ее стороны заповедной
Приносит порой утешенье душе моей бедной —
Душе, где не зажили раны смятенья и страсти,
Хотя и считают иные, что тверд я в несчастьи.
Влечет меня в Йемен любовь, а блуждаю по Неджду,
Сегодня я чувствую горе, а завтра — надежду.
Да будет дождями желанными Неджд осчастливлен,
Аллах да подарит ему жизнедательный ливень!
Мы в Неджд на проворных верблюдах приехали рано,
Приятным приютом он стал для всего каравана.
Забуду ли женщин с пылающей негой во взоре,
Забуду ли нам сотворенных на радость и горе!
Когда они в сумерках ярким сверкали нарядом,
Они убивали нас быстрым, обдуманным взглядом...
И сильных верблюдов мне вспомнились длинные шеи,
Дорога в степи, что была всех дорог мне милее,
И там, в паланкине,— далекая ныне подруга,
За пологом косы свои заплетавшая туго.
От гребня ее, от кудрей с их волною живою
То розами пахло, то амброй, то свежей травою...
(Маджнун, ~VII-VIII в.)

* * *
Красавицы уничтожают поклонников своих.
О, если бы они умели страдать от мук живых!
Их кудри словно скорпионы, что больно жалят нас,
И нет от них противоядья, мы гибнем в тяжкий час.
Но, впрочем, есть противоядье: красавицу обнять,
Поцеловать ее, желая поцеловать опять
Ту, у которой грудь и плечи прекрасней жемчугов,—
Они белей слоновой кости и девственных снегов!
Красавицы в шелках блистают, одежда их легка,
Но кожу нежную изранить способны и шелка.
Их стан — тростинка, но при этом их бедра широки.
О, как стремлюсь я к тонкостанным всем бедам вопреки!
О ты, что к юношам в жилища ночным приходишь сном,—
К тебе еще я не стучался в молчании ночном.
(Маджнун, ~VII-VIII в.)

* * *
Вспоминаю Лейлу мою и былые наши года.
Были счастливы мы, и нам не грозила ничья вражда.
Сколько дней скоротал я с ней,— столь же длинных, как тень
копья,
Услаждали меня те дни,— и не мог насладиться я...
Торопили верблюдов мы, ночь легла на степной простор,
Я с друзьями на взгорье был,— разгорелся Лейлы костер.
Самый зоркий из нас сказал: «Загорелась вдали звезда —
Там, где Йемен сокрыт во тьме, там, где облачная гряда».
Но товарищу я сказал: «То зажегся Лейлы костер,
Посредине всеобщей мглы он в степи свой огонь простер».
Ни один степной караван пусть нигде не рубит кусты,
Чтоб горел только твой костер, нам сияя из темноты!
Сколько дел поручали мне,— не запомню я их числа,—
Но когда приходил к тебе, забывал я про все дела.
О друзья, если вы со мной не заплачете в час ночной,
Поищу я друга себе, чтоб заплакал вместе со мной.
Я взбираюсь на кручи скал, я гоним безумьем любви,
Чтоб на миг безумье прогнать, я стихи слагаю свои.
Не дано ли разве творцу разлученных соединять,
Разуверившихся давно в том, что встреча будет опять?
Да отвергнет Аллах таких, кто, увидев мою беду,
Утверждает, что скоро я утешительницу найду.
В рубашонке детской тебя, Лейла, в памяти берегу
Я с тех пор, как вместе с тобой мы овец пасли на лугу.
Повзрослели дети твои — да и дети твоих детей,
Но, как прежде, тебя люблю или даже еще сильней.
Только стоило в тишине побеседовать нам вдвоем,—
Клевета настигала нас, отравляла своим питьем.
Пусть Аллах напоит дождем благодати твоих подруг,—
Увела их разлука вдаль, никого не видать вокруг.
Ни богатство, ни нищета не дадут мне Лейлу забыть,
Нет, не каюсь я, что любил, что я буду всегда любить!
Если женщины всей земли, блеском глаз и одежд маня,
На нее стремясь походить, захотят обольстить меня,—
Не заменит Лейлу никто... О друзья, мне не хватит сил,
Чтобы вынести то, что бог и любимой и мне судил.
Ей судил он уйти с другим, ну а мне, на долю мою,
Присудил такую любовь, что я горечь все время пью...
Вы сказали мне, что она обитает в Тейме с тех пор,
Как настало лето в степи... Но к чему такой разговор?
Вот и лето прошло уже, но по-прежнему Лейла там...
Если б злые клеветники удалились отсель в Ямам,
Ну а я бы — в Хадрамаут, в отдаленнейшие места,
То и там, я верю, меня б отыскала их клевета.
Как душонкам низким таким удается — чтоб им пропасть! —
Узы нашей любви рассечь, опорочить светлую страсть?
О Аллах, меж Лейлой и мной раздели любовь пополам,
Чтобы поровну и тоска и блаженство достались нам.
Светлый мой путеводный знак,— не успеет взойти звезда,
Не успеет блеснуть рассвет,— мне о ней напомнят всегда.
Из Дамаска ли прилетит стая птиц для поиска гнезд,
Иль над Сирией заблестит острый Сириус в бездне звезд,
Иль почудится мне: ее имя кто-то здесь произнес,—
Как заплачу я, и мокра вся одежда моя от слез.
Лишь повеет ветер весны, устремляясь в ее края,—
К Лейле вместе с ветром весны устремится душа моя.
Мне запретны свиданья с ней, мне запретен ее порог,
Но кто может мне запретить сочинение страстных строк?
Не считал я досель часы, не видал, как время текло,
А теперь — одну за другой — я ночей считаю число.
Я брожу меж чужих шатров, я надеюсь: наедине
Побеседую сам с собой о тебе в ночной тишине.
Замечаю, когда молюсь, что не к Мекке лицом стою,
А лицом к стоянке твоей говорю молитву свою.
Но поверь мне, Лейла, что я — не язычник, не еретик,
Просто ставит моя любовь лекарей с их зельем в тупик.
Как любимую я люблю! Даже те люблю имена,
Что звучат, как имя ее,— хоть сходна лишь буква одна...
О друзья, мне Лейла нужна, без нее и день — словно год.
Кто ее приведет ко мне или к ней меня приведет?
(Маджнун, ~VII-VIII в.)

Начиная читать Маджнуна, можно только смеяться над тем, что он так изнывает. Но чем дальше углубляешься, тем больше испытываешь резонанс с мыслями авторам. Это не может не понравится. Конечно, всё вышеуказанное, не исчерпывает его творчество, это лишь то что мне особенного понравилось у него. В "Библиотеке Всемирной Литературы" ему уделили много внимания.

* * *
В стан я племени прибыл, чьих воинов славны дела.
Было время покоя, роса на пустыню легла.
Там я девушку встретил, красивее всех и стройней,
Как огонь, трепетали запястья и бусы на ней.
Я красы избегал, нарочито смотрел на других,
Чтобы чей-нибудь взор не приметил желаний моих,
Чтоб соседу сказал, услаждаясь беседой, сосед:
«Небесами клянусь, эта девушка — жертва клевет».
А она обратилась к подругам, сидевшим вокруг,—
Изваяньем казалась любая из стройных подруг:
«Заклинаю Аллахом — доверюсь я вашим словам:
Этот всадник заезжий пришелся ли по сердцу вам?
К нам войти нелегко, он же прямо проходит в шатер,
Не спросившись, как будто заранее был уговор».
Я ответил за них: «Коль приходит потайный жених
На свиданье любви, никакой ему недруг не лих!»
Радость в сердце влилась, как шатра я раздвинул края,—
А сперва оробел, хоть вела меня воля своя.
Кто же к ней, белолицему солнцу в оправе зари,
Не придет повидаться, лишь раз на нее посмотри?
(Омар Ибн Аби Рабиа, ~VII-VIII в.)

* * *
Уснули беспечные, я же припал на подушку,
На звезды глядел, как больной, не смыкающий век,
Пока Близнецы, головней пламенея горящей,
В глубокое небо ночной не направили бег.
Уснули, не знавшие страсти,— и что им за дело,
Что рыщет бессонный влюбленный впотьмах человек?
В ночь, полную ужасов, черного мрака чернее,
В полуночный час я дрожал в ожидании нег.
И в дверь амаритки ударил я кованым билом,
Как будто я родич иль путник, и молвил: «Впусти!
Я жажду любви, и несчастное сердце трепещет
Изловленной птицей, что бьется бессильно в сети».
И тут амаритка в двери молодца увидала,
Который отважен и стыд не намерен блюсти.
И вспыхнула гневно, и грозно нахмурила брови,
Поняв, что я смело в покои решаюсь войти.
Потом успокоилась, гнев ее женский улегся.
А я умолял, как Аллаха в молитве ночной;
Сказал ей: «На десять ночей у тебя я останусь!»
Сказала: «Коль хочешь остаться, останься со мной».
Потом на рассвете, в последнюю ночь, прошептала:
«Скажи что-нибудь, оставайся, мне горько одной!»
«Нет, ты говори, все желанья твои мне законом,
Всевышним клянусь, до скончанья дороги земной!»
(Омар Ибн Аби Рабиа, ~VII-VIII в.)

* * *
Пускай светила совершают круг,
Не суетись, живи спокойно, друг,
И не гонись за благами, а жди —
Пусть на тебя прольются, как дожди.
Не сетуй, что любовь уже ушла,
Ведь Умм Мухаммад так тебя ждала!
Пусть холодна сейчас она, как лед,—
Дай срок,— она сама к тебе придет...
...И вспомнил я: ты позвала меня,
И быстрый твой гонец загнал коня,
И был привратник пьян, и муж уснул.
К тебе я дерзко руки протянул,
Но ты сказала, отстранясь слегка:
«Доильщик не получит молока,
Коль с ласковой верблюдицей он груб,
Не распускай же, мой любимый, рук!»
Как горько мне, когда взгляну назад,
Протоку Тигра вспомню и Багдад,
Моей любимой щедрые дары,
Беспечность и веселые пиры
В кругу друзей, что были так щедры...
Клянусь, я не забуду той поры!
Все минуло... Прошла любовь твоя...
Живу невдалеке от Басры я,
Но, милая, тебя со мною нет,
В песках сирийских твой затерян след,
Кочевница, забыла ты уют.
Тебя несет породистый верблюд,
И если захочу тебя найти,
Твой муж злосчастный встанет на пути,
Забвение твое, и твой отказ,
И рок всесильный, разлучивший нас...
Не сетуй, друг, на быстротечность дней,
Смирись, уймись и не тоскуй по ней,—
Что делать, коль иссяк любви родник?
Любовь являла и тебе свой лик,
И взгляд ее мерцал, как лунный блик,
И сладко пел просверленный тростник...
Аллах, любимую благослови
За счастье юных лет, за дар любви!
Жемчужина пустынь, бела, светла,
Как гы сияла, как чиста была!
Твоих одежд коснуться я не смел
И сам — пред робостью твоей — робел.
О человек! Былого не тревожь.
Надежду потеряв, не жди, чтоб ложь
Слетела с губ той женщины святой,
Которая была твоей мечтой.
(Башшар, ~VIII-IX в.)

* * *
Жизнь — это пир, где для одних — веселье и утеха,
А для других — утехи нет, другим уж не до смеха.
Один богатством окружен — что делать с ним, не знает,
Другой, промаявшись весь день, голодным засыпает.
И так издревле повелось: одним нужна лишь малость,
А у других — желаний нет: им в жизни все досталось.
(Абу Нувас, ~VIII-IX в.)

* * *
Просил у нее поцелуя, и мной он получен —
Но после отказов, которыми был я измучен.
Тогда я воскликнул: «Раздвинь милосердья границы:
Нельзя ли еще на один поцелуй расщедриться?»
Она улыбнулась и мне повторила присловье,
Известное персам, и нам оно тоже не внове:
«Не надо ребенку игрушку давать дорогую:
Получит одну — и потребует сразу другую».
(Абу Нувас, ~VIII-IX в.)

* * *
Хвала тебе, боже! Могучей десницы движенье
Из небытия бросает нас в мир униженья —
Чтоб нам умолкать перед наглостью злого невежды,
Чтоб попраны были заветные сердца надежды.
Я верности, дружбы и братства уже не взыскую,
Спросить я хочу — кто познал благодарность людскую?
Добряк благодушный, ты станешь насмешек мишенью,
Людей возлюби — и не будет конца поношенью.
Друзей заведи, не жалей ни добра, ни досуга,
Любовь расточай и надейся на преданность друга,
Делись сокровенным, предайся душою и телом,
Стань духом бесплотным, что бродит в краю запустелом,
Забудь о делах, лишь исполни друзей пожеланье,
Стань жертвой покорной, что люди ведут на закланье,
Ослушаться их не посмей, ну а если невольно
Из уст твоих вырвется дерзкое слово «довольно»,—
Тебя оболгут, и вкусишь ты превратности рока,
Беспутным ославят того, кто не ведал порока.
(Абу Нувас, ~VIII-IX в.)

* * *
Она похожа на газель пугливым светом темных глаз.
Желал приблизиться я к ней, но ледяной встречал отказ.
Сулит блаженную любовь мгновенный взгляд ее очей,
Но тем мучительней душе мечтать во тьме пустых ночей.
Так юноша стареет вдруг, неверием подточен весь.
Он жив, но молодость его увяла, не успев расцвесть.
(Аль-Бухтури, IX в.)

* * *
Время больше ждать не в силах, ты ж, заботам вопреки,
Бремя жизни золотое разменял на медяки,—
Сколько раз твердил: «Уж завтра я возьмусь за ум, друзья!»
Только с каждым днем все ближе вечный миг небытия!
(Ибн Аль-Мутааз, IX в.)

* * *
Гордиться по праву может лишь тот, кого не сгибает гнет,
Или же тот, кто, не ведая сна, с гнетом борьбу ведет.
То не решимость, если в душе нет силы на смелый шаг,
То не раздумье, если ему путь преграждает мрак.
Жить в униженье, покорно глядеть в лицо источнику зла —
Вот пища, что изнуряет дух и иссушает тела.
Низок смирившийся с этой судьбой, подл, кто завидует ей,
В жизни бывает такая жизнь, что смерти любой страшней.
Благоразумием прикрывать бессилье и страх души —
Такие уловки только для тех, в ком чести нет, хороши.
Низких людей и унизить легко, сердцам их неведом стыд,—
Мертвому телу уже ничто боли не причинит.
Нет, не под силу нынешним дням стать не под силу мне,
Каждый меня благородным сочтет, кто сам благороден вполне.
Так величава моя душа, что я — под ее стопой,
Подняться же до моей стопы не в силах весь род людской.
Стану ли, друг, наслаждаться я на груде горящих углей,
Стану ли, друг, домогаться я цепей для души моей —
Вместо того, чтобы блеском мечей рассеять угрюмый мрак,
Воспламенить и Хиджаз и Неджд, всю Сирию, весь Ирак!
(Аль-Мутанабби, X-XII в.)

* * *
А прелесть красавиц — кто знает ее, тот скажет вместе со мною
Свет, а внутри его темнота — вот что она такое!
Но если молодость нас пьянит, словно хмельная чаша,
А старость печали одни сулит, то жизнь — вот погибель наша!
Одним прощается скупость их, в других порицают скупость,
Одним прощается глупость их, в других обличают глупость.
Невольно сравниваю себя и тех, кто со мною рядом,—
Жить среди них такому, как я, становится сущим адом!
Что хочешь, увидишь на этой земле,—но после искании бесплодных
Поймешь ты, чего не хватает ей: отважных и благородных.
Вот если бы отдали люди земле пороки и недостатки,
А взяли себе совершенство ее,— иные пришли бы порядки!
(Аль-Мутанабби, X-XII в.)

* * *
Когда на дружеском пиру мы допили вино,
Под мышку взяв пустой бурдюк и распалив отвагу,
Я к винной лавке подошел, хозяина позвал,—
Тот рысью побежал ко мне, не убавляя шагу.
Он дни и ночи служит тем, кто тешится гульбой,
Кто ценит выше всех даров наполненную флягу.
Я крикнул властно: «Эй, живей!» Он налил мне вина,
Я плащ и платье дал в залог за пламенную влагу.
«Но дай мне что-нибудь надеть,— торговцу я сказал,—
Я ни с одной из жен моих, клянусь, в постель не лягу
Пока с тобой не разочтусь!» Но я ему солгал,
Аллах свидетель,— я солгал, я обманул беднягу.
Вернулся я в кружок друзей с тяжелым бурдюком,
И мы смеялись, говоря, что мой обман ко благу.
(Аль-Газаль, Андалусский поэт, неизвестный век)

В целом почти все поэты в сборнике имеют материалистическую тенденцию в выражении явлений природы и общества, т.е таким какое оно есть в действительности, максимально точно, им чуждо магометянство, либо они используют его лишь как форму выражения, но ни как фанатический образ для преклонения. Среди некоторых поэтов встречаются открытые религиозные сомнения, много лирики напоминающей нам "Екклесиаст" по своему философскому содержанию. Этот сборник может смело стать настольной книгой, чтобы развеяться в конце трудного рабочего дня, и "подышать" свободой почти первобытных кочевников. Неиссякаемое удовольствие. Что особенно важно, этот сборник арабской лирики познакомит вас с тем, что мысли, чувства, стремления и побуждения людей во всяком обществе, при любой религии, с любым цветом кожи - очень схожи. Каждый хочет жить, любить, быть свободным.