5 Останься пеной, Афродита! (Статья plein air)

Этот роман мог бы присниться Гоголю, в одну из тех звёздных ночей, когда он с улыбкой задремал над рукописью повести об инфернальнице Оксане и черевичках на её прекрасных, белых ножках.
Мог присниться и Достоевскому, а он ему приснился и мы все, чудесным образом подсмотрели этот творческий и нежный сон: Белые ночи.
Цветаева однажды заметила, что мечтателю из Белых ночей, лишь привиделась его встреча с Настенькой (совершенное и нежное подчинение не женщине, но мировой тоске по ней).
Привиделась она и герою «Венеры в мехах».
Или же, нет? Быть может, читатели разных столетий, увлёкшись эротической составляющей романа, упустили что-то самое главное, удивительное?
В «Карамазовых» Достоевского, второе пришествие случается в 16 веке в жестокой Испании.
Тот, кто называл себя любовью, оказался никому не нужным, и он молчит перед Инквизитором.
У Мазоха, в зеркальном отображении 16 века, в 19 веке, на окраине Российской империи, свершается не менее грандиозное и трагическое событие: пришествие Любви, в образе женщины.
И снова, любовь оказывается никому не нужна в этом мире: каждый в ней видит свой личный ад и поклоняется ему: в отличие от Христа Достоевского, Венере даруется слово. Жестокое, и кнут. Словно свершилось безумное, страшное: инквизитор искусил того, кто зовётся любовью.
Мазох неспроста даёт своей инфернальнице имя — Ванда Дунаева: старославянское — смутьянка, вандалистка, Ева у реки, почти — Лорелея.

(Ванда фон Дунаева)

Любовь — всегда смута и бунт. Она сметает всё ложное, что препятствует любви: и Мазоха сметает.
Едва ли, не единственный случай в литературе, когда гг. восстал на своего автора и опрокинул его и… вышел за пределы книги, хлопнув последней страницей, словно дверью, разгневанная  женщина.
У Мазоха есть чудесный феминизм трактовки мифа о Еве, пусть и неосознанный им: женщина невиновна.
Её искусил вовсе не змий, а… мужчина.
Если бы Адам окружил Еву любовью, она бы никогда не пошла к Древу познания, змию, смутно томясь по чему то иному.
ГГ «Венеры» — искусил женщину, развратил Любовь, адом своей болезни, пробудив в женщине ту бездну, в которую сорвался целый мир, человечество и даже — бог.
Но самое любопытное, что за вековые унижения, страдания женщин, она, Женщина, Любовь, властно и с наслаждением мстит всему мужскому, точнее, ложно-мужскому (как и в ней пробудили — ложно-женское), причиняя ему боль: фактически, ролевые игры в аду, где мужчина, принимает роль женщины.

Женщина в мехах. Душа озябшая, в мехах.
Не понятно, это ангел стоит перед тобой, в ночном, блоковском переулке с фонарём, озябший, милый, с накинутыми на плечи, карим крылом, с мерцанием снега на нём, или же это женщина в мехах?
Ждал женщину на свидании, а пришёл… ангел, пусть и падший.
Пригласить его домой? Чем ангел, хуже женщины? (Мазох изумительно совместил два мифа: о Галатее и Пигмалионе и о Франкенштейне).
Галантно снять с плеч, крылья, словно серый и роскошный мех.
Женщина и боль, женщина и счастье, женщина и душа.
Блаженно-пьяная тавтология, когда у сердца двоится не взгляд, а биение, и все предметы, что нежно-близки к женщине, как бы окрашенные в её душу.
Вот, мужчина приласкался к её нежным ногам, как вечерний прибой или нежный зверёк.
Вот, ночное окно за её плечом, дрогнуло мурашками звёзд, как крыло…
Хочется подойти к ней.. с трепетом юноши их фильма «Формула любви»,(подошедшего в парке к прекрасной статуе Венеры), и, к её удивлению и нежной ревности, поцеловать не её, а окно за её плечом, с ей милым, и доверчивым как душа, отражением.
Хочется поцеловать её ботиночки с запахом не то снега, не то моря, карие носочки, синеватое платье, тёмные волосы…
Ну вот, я встал и смотрю ей в глаза. Она… ревнует ещё больше: я целую тени её милого, тёплого существования, даже её сладостный запах, целую, на своих ладонях, но не её саму.
Я.. делаю её больно, нежно-больно. Похоже на… прелюдию в аду.
Хочется поцеловать душу женщины, раздеть её совершенно, дальше одежды и плоти, снять самую плоть: коснуться плечей… ножом, сделав надрез, там, где раньше были крылья.
Алые веточки крови на плечах и спине…
Но можно и без ножа: прижимаюсь сзади, к её плечам, и шепчу её боль и нежность, как изменял ей.. ещё не встретив её, рассказываю в сердцекружительных подробностях, что я делал с женщинами, и что они делали со мной: так вор  проникает ночью через окно, в спящий дом со спящей на постели, женщиной.
Он что-то ищет, что-то безумно важное.
Хозяйка спит на постели. Первым просыпается, что-то бурча спросонья — взъерошенное зеркало в прихожей.
Потом просыпаются на миг, бредя во сне, поскрипывающие ступеньки: им снится, как кто-то занимался любовью на 2 этаже.
Вор ищет, сладострастно проникая в сонные ящички и шкафы, касаясь и навек срывая с дремлющего белья, их мечты и надежды.
А хозяйка уже не спит. Делает вид. И это возбуждает.
Вот сейчас, сейчас вор подойдёт к ней, и будет что-то нежно искать в её постели, на её теле, под лёгким одеялом с силуэтами асфоделиевых цветов.

Женщина стоит у вечернего окна с книгой «Венера в мехах», прижатой к груди, и плачет: книга прозрачно и ласково отражается в окне, и кажется, книга невесомо, буддически парит у окна: качнулась веточка в книге, зажглось окошко, в книге и доме напротив. Через книгу пролетала птица и идёт снег.
Может, это и есть, душа женщины, которой я причинил боль?
Закрываю глаза и целую плечи женщины, продолжая смешивать нежность и боль: говоря о её изменах…
На пол упало платье. Продолжаю говорить боль. Мои поцелуи на плечах, одновременно причиняют нежность и боль: ей и мне.
Ещё что-то упало к ногам, но так нежно, почти невесомо и светло, что мне страшно открыть глаза: кажется, к ногам женщины и моим ногам, упала её милая плоть, а я целую милую душу женщины.
Мои губы перепачканы в душе женщины… или это, слёзы мои?
Кому я больше сделал больно?
А что, если я исповедовался женщине и звёздам в окне, рассказывая свою боль, как всю жизнь искал её, лаская других женщин и даже… мужчин, их нежно женственные души?
Быть может, это моя истомлённая и грешная плоть, послушно и нежно, упала к её милым ногам?

Перелистывая в своём кресле у воображаемого, мило зардевшегося камина, «Венеру в мехах», на миг замедляю страницу, полусогнув, отчего она по женски прищурилась.
Прищурился и я, меня осенило: этот роман, вовсе не о подчинении мужчины и властной госпоже.
На манер «Поэмы без героя» Ахматовой, в романе — мужчины и вовсе нет, а есть диалог во тьме и аду, женщины, со своими крыльями: не случайно, самые трагичные события разворачиваются во Флоренции, на родине Данте.
Как глаза привыкают к темноте, так и сердце привыкает к боли, начиная видеть в боли — невыносимо-нежное, тайное, словно бы привставшее на цыпочках над телом, полом и земным.
Даже человек с парализованными руками, идя в воде по грудь, с улыбкой видит, как его руки, сами собой, как дети в раю, доверчиво гладят голубую воду и небо, и даже… смеются, нежно следуя за человеком, похожие на силуэт крыльев за плечами.

Кстати, о параличе и Фрейде (название похоже на какую то басню в аду).
Порочные и надломленные люди, любят ненароком приоткрыть своё самое уязвимое место, да так, чтобы это не каждый заметил, отвлекая пестротой мысли и чувств.
Ванда — вдова. Её муж был болен, парализован, но заботился о ней, спрашивал, с грустной улыбкой, был ли у неё с кем-то.. секс.
По сути, Мазох признаётся, что он нравственно изувечен и нуждается в помощи.
Он духовно парализован (духовная импотенция?), и не чувствует ни души своей, ни чужой боли: ему нужна боль совершенная, в её инфракрасном, незримом для осязания, спектре, чтобы хоть на миг, почувствовать себя.
Если угодно, это — исток изуродованной души де Сада, с его желанием причинить боль и ужас, миру, который он больше не чувствует, лишив его бога, красоты, человечности, добра и любви, назвав всё это — свободой: более несвободного и жалкого человека, раба, трудно себе представить, но в умах многих, этот суррогат свободы, до сих пор почему то притягателен как высшая и инфернальная свобода.

Если взглянуть на книгу, болью и памятью сердца (о! женщины видят в этих сумерках сердца, как кошки!), то мы в сумерках различим нечто невыносимо-трагичное, до боли знакомое: женщина сидит у камина, подогнув колени к груди.
В полутьме, их заострённый силуэт, напоминает крылья.
За спиной обнажённой женщин, тоже, острые силуэты крыльев, вздрагивающих и словно бы, плачущих.
Женщина во тьме разговаривает со своими крыльями, израненными, кровоточащими.
Она что-то вспоминает, и чудесным образом, на её плечах, груди, спине и крыльях, появляются алые раны, похожие на поцелуи ангелов.
Женщине для чего-то нужно заполнить своё сердце, болью, целиком, как лёгкие заполняют воздухом, перед погружением в тёмную бездну вод.
В этом смысле, поразителен момент, когда Ванда, причиняя невыносимую боль (физическую и нравственную) своему возлюбленному, на миг, словно лунатик на карнизе, приходит в себя и нежно обращается к нему: я тебе не сильно сделала больно, милый? Ты ещё любишь меня?
Это пока ещё игра. Но с Эросом шутить нельзя: он в любой миг может полыхнуть Танатосом.
Но у женщине, в этой игре на краю бездны, свой замысел, не ведомый мужчинам: подобно Кириллову из «Бесов» Достоевского, она желает испытать на прочность, не бога уже, но — любовь: сможет ли она выдержать тотальное её отрицание? Если, да, то… в этом безумном мире, можно попытаться, жить.

В романе, мы видим инфернальное заигрывание женщины, с болью, как с совершенно самостоятельным и древним существом, пусть и изуродованным и падшим, заросшим щетиной отчаяния, жизни.
Боль для женщины — её стихия, пятое время года. В боли, она хочет стать — любовью, забыв про тело и душу (у мужчин это получается очень редко), сделав всю милую природу, участником своей любви и души.
Но в итоге, мы наблюдаем в романе экзистенциальную трагедию, не менее сильную, чем у Кириллова: Венера, выходящая не из морских вод, как это мы видим на картине Боттичелли, а.. входящая в море ночное.
Венера, уходящая от этого безумного и жестокого мира, где любовь — подвергается насилию и глумлению, словно она чужестранка на этой Земле.
Но присмотритесь на пылающие за плечами Венеры, погружающейся в тёмные воды, руины света, городов: это вовсе не зажжённые огни ночного города.
Это именно руины. Венера, поруганная любовь, пришла в этот жестокий мир, делающий больно и себе и людям и богам, и наказала его, дав ему сполна, то, что он тайно желал больше всего — боли, возвращения в ничто, тотального унижения: сны де Сада и зла, мучающегося от себя же.

Удивительным образом, в Венере в мехах, пролегает орбита «вечного возвращения» Ницше.
Словно бы нечто в мире, когда-то давно, причинило ужас и боль красоте, изнасиловав эту красоту, которая должна была спасти мир, и теперь, люди, боги, мир — обречены возвращаться к этой прошедшей боли, к следам былых орбит, похожих на иссечённую кнутом, спину женщины: в красоте боли религий, искусства, любви и дружбы, мы смутно ищем ту самую красоту, которой когда-то причинили боль.
В той же мере, женщины и мужчины, в сексе, в пароксизме наслаждения удушений, связываний… возвращаются в прошлое, в детство, где свершилось нечто ужасное, что не даёт душе, дышать вполне.
И вот сквозь года, почти, века, любовь опускается на колени воспоминания и пытается утешить эту боль судьбы, но словно несчастный сумасшедший, или… Гретхен, из «Фауста» ( на которую в романе, есть тонкие намёки), любовь гладит не саму боль, не залечивает раны судьбы, а гладит.. цветы, под которыми что-то лежит.
И каждый раз, занимаясь сексом, простёртые на постели, ласково выплывающей звёздное окно, наши сплетённые и стонущие, как в аду, тела и души, как в капле, отражают всю красоту, боль и ужас, царящей на земле, в веках.
Стонет женщина и стонет мужчина. Женщина связана… у мужчины на шее — рука женщины.
Поцелуи и боль наслаждения, и войны и стоны в веках, удушение красоты и детства, свободы… всё это, огромными лунами всходит над постелью, мрачно озаряя её, и летят счастливые ракеты к звёздам и цветут пустыни и гибнут города и распинаются и воскресают, боги…
Тишина во тьме, словно выпавший снег.
Слышен мягкий, ритмичный стон женщины, словно кто-то удаляется по снегу, оставляя пустые следы.
Женщина сидит на белоснежной постели, прижав к груди, крылья колен, и кто-то из тьмы, властно раздвигает руками эти беззащитные крылья…
И всё повторяется, как встарь: роман Мазоха, как вариация блоковского 'Ночь, улица, фонарь'.
К слову, о навязчивых желаниях Мазоха, к связыванию и удушению, столь модных сейчас: не является ли это смутным порывом, вспомнить свои ощущения во время родов, когда нам не хватало дыхания и мы были блаженно обездвижены самой женской плотью, мучающейся и кричащей, на пороге не то смерти, не то высшего блаженства?
Желание освободиться от своего прошлого, грешной плоти, и заново, душой и телом, родиться для любимого?
Есть в этом что то от лунатика на карнизе... когда его окликнули.

В детстве каждого из нас, есть странное, пушкинское сочетание карт судьбы, которые потом влияют на всю нашу жизнь и даже в тени листьев тополя на нашей груди, когда мы объясняемся в любви любимому человеку, смеющихся чёрными сердцами пик.
В детстве Мазоха, тоже было такое сочетание карт.
В 9 лет он стал свидетелем ужасной галлицийской резни, потрясшее сердце ребёнка.
Ужас и боль, как насильники и воры, вошли в сердце мальчика, без спроса, в ночи, поселившись на век, словно мрачные призраки.
После этого, когда он, ещё ребёнок, видел на улице избиение человека, изувеченную женщину, после наезда на неё телеги с лошадью, он, словно в кошмарном сне Родиона Раскольникова, медленно подходил к зеркалу чужой боли, и, неслышно касаясь своего лица, груди, словно робкого, неосторожного отражения, пытался что-то понять: существует ли он вообще, или же боль, в нём и мире, существует помимо него, дальше него, не замечая его?

В это же время, Мазох стал участником сна Казановы… дописанного, почему-то, Гоголем.
Казановы уже 100 лет не было на свете, а сон его всё ещё существовал, приласкавшись к мальчику, словно бесприютный зверёк.
Однажды, в усадьбе родителей Мазоха, гостила их дальняя родственница, инфернальная графиня.. в мехах.
Мальчик играл в прятки с сёстрами и спрятался в комнате этой инфернальницы, в нарниевом шкафчике с запахом женщины и её платьями.
В этот момент, женщина вошла в комнату.. с любовником.
Нарния грустно улыбнулась и матерински прижала мальчика к своей груди.
И как случилось однажды в жизни Казановы, вошёл разъярённый муж женщины в мехах.
Вышел скандал. Любовник, как-то чеширски-изящно, исчез, испарился, по одной известной любовникам, тайне этого ремесла.
Исчез и муж. А мальчик, словно залетевший в комнатный ад, ангел-мотылёк, выдал себя: шкафчик робко чихнул.
Женщина стала вымещать свой гнев на несчастном мальчике, таская его за волосы.
В этот миг, вернулся раскаявшийся муж (боже, какая дрессировка!), и теперь уже досталось мужу: стоит униженный, в слезах, на коленях, колено женщин прижато к его груди, вдавливая его в пол.
И в данный миг, мефистофельский, не Фаустовский, миг, который хочется забыть, в мальчике что-то перевернулось: жестокость и любовь, синестетически смазались, слились в одно.
В синестезии самой по себе нет ничего плохого (я сам ей подвержен: слуховой, половой), но всё же есть разница между Пьяным кораблём Артюра Рембо, и пьяным матросом, прижавшего к стене в вечернем переулке, вырывающуюся женщину, в тёмно-синей, как море в бурю, платье.

Мазох, вполне бы мог сидеть у прекрасным ног Снежной королевы в мехах (как я в своём сне возле ног одной моей милой подруги), и складывать из осколков сердца, слово — наслаждение, но к улыбке Королевы, получалось бы слово — боль.

В этом плане любопытен один из пунктов договора между мужчиной и женщиной в романе, имевший место и в реальности, обыгрывающий договор Фауста и Мефистофеля (любопытно отметить, что у Набокова есть странный рассказ, к которому нежно ревновала его жена: Сказка. В нём идёт речь о робком, мечтательном и ранимом парне, чем-то похожем на героя «Венеры», однажды вечером встречающего… обыкновенного чёрта, в образе женщины, заключая с ней весьма пикантный договор).
Известно, как Гёте смухлевал в конце своей трагедии, сыграв на стороне бога и Фауста (трое против одного — Мефистофеля).
Захер-Мазох (прелестная андрогинная фамилия, доставшаяся от матери и отца), прислушиваясь к своей, по сути, женственной природе, искренне сыграл на стороне.. Мефистофеля. А если быть точным: с наслаждением сыграл на всех сторонах, пока не выдохся и в изнеможении, со счастливой улыбкой, не рухнул на заботливо постеленную моей рукой, простынь последней страницы (да, я чуточку сыграл на стороне Мазоха… или, Венеры?).

В одном из пунктов договора, гг. просит Ванду (правда, в реальности, а не в романе), чтобы она уезжала на юга, одна, как птицы улетали в жаркие, райские страны (по сути, роман — это страстный апокриф стиха Лермонтова: На севере диком) и там, встречалась бы.. с греком, занимаясь с ним сексом, а потом, приезжая, нежно мучила бы Мазоха, подробно рассказывая об этом.
Эта боль мне знакома: постель белеет в лесу, накрапывают первые звёзды на листья и на мою грудь.
Женщина сидит на постели, как-то чеширски повернувшись ко мне, опираясь на левую руку, и с улыбкой рассказывает мне нежность и ад.
Любопытно, что птицы, прилетающие из жарких стран, ещё какое-то время сохраняют нежный акцент пейзажей стихов Гумилёва, пения неведомых птиц и любовных игр зверей: женщина, по Мазоху, томится неким половодьем сердца, желанием обнять всё милую природу, полюбить и всех, но эту Цветаевскую, по сути, Материнскую природу души женщины, Мазох урезает и заключает в темницу пола, превращая её в Кириллова в женском обличие.
Быть может, в этой добровольной жажде ада гг, есть смутная тоска души — по раю? Чистой любви?
Только женщина, сама душа, может принести это ощущение и голоса рая: участие самого мужчины, замутнит это чувство.
Так вот, это желание сексуальной связи женщины с таинственным греком в далёкой и жаркой стране, по сути, есть гомосексуальный спиритуализм желания самого Мазоха.

Но у Мазоха в романе, вся эта запретная свобода, вековое примирение мужского и женского, сокровенное участие женщины в некой высшей гомосексуальности, словно бы привставшей на цыпочках, над землёй и над полом, проговаривается — шёпотом: Мазох попросту не договаривает своих желаний, фиксируясь на спасительных перифериях и виражах наслаждения-боли, порока, как и многие из нас, в сексе.
У Пруста этот момент очерчен прекрасно: отношения мужчины и женщины, как акт войны, продолжающийся даже в постели: боль поражений, нежное взятие в плен, уступка своих территорий, надежд..
И мужчина и женщина, пытаются занять лучшее, господствующее положение.
Может, пора уже положить этому конец?
По сути, женщина в романе, да и не в романе, пытается причинить боль и занять господствующее положение, по одной причине: боится, что если открыть мужчине свои ранимые, обнажённые моменты души, впустит глубоко в себя, мужчину (ах, даже секс меркнет перед блаженством доверия, впусканием человека, в себя, целиком), то он воспользуется этим. будет знать, где сделать больно: он может предать, убить изнутри.
А с другой стороны, обратный пароксизм мужского, но в смысле романа — женского: желание быть послушным рабом, потому как… душа смутно чувствует, что если бы она начала властвовать, она бы стала — чудовищем: в этом плане, роман Мазоха, это изумительный апокриф Франкенштейна Мэри Шелли, с той лишь разницей, что не совсем понятно, кто именно, чудовище.

И если женщина, за века, приучилась флиртовать и приручать чудовище и боль в себе, то у мужчин это получается нелепо и жутко.
Желание унижения, подчинения.. а где границы?
В сексе такое многие любят. Но здесь, как и в творчестве, можно сорваться в пошлость.
Женщина, томно говоря: делай со мной всё что захочешь! — точно знает, что именно нужно делать, в этом смысле её желание, сродни филигранной строке Пушкина, и попробуй только отклониться от узкой тропинки над вечерней бездной, — накажет: расправит в постели свои чудовищно-прекрасные крылья души, разбив окна и упёршись в покрывшиеся трещинами, стены, к ужасу соседей.
Женщина, нежно путая тело и душу, прекрасно знает, кем и чем она хочет стать в подчинении: всецело, любовью: быть продолжением той любви, что разлита в природе, стихах: хочет стать зацветшим воздухом крыльев.
А мужчина? Стыдно и сказать, о чём он мечтает в любви, вечно мечущийся, как инфернальная Каштанка, между Мазохом и де Садом.

Мазох и Фанни Пистор. 1869 г. Первая женщина, с которой он заключил контракт.

Но любопытней всего то, что подобные фаустовы сделки, как у Ванды и Северина в романе, мы часто заключаем со своей совестью, надеждами, воспоминаниями… с наслаждением терпя от них боль, или же — причиняя её, им.
Если бы наша совесть, память, надежды... сердце и жизнь, стали людьми, с которыми мы занимались бы сексом, то это было бы столь развратно, что Мазох и де Сад, с улыбкой смущения, закрыли бы свои лица, сожгли бы свои наивные романы, подобно Гоголю.
И всё же, в жизни есть иной, райский мазохизм. В этом плане, я мазохист, и мне не стыдно в этом признаться: а кто из нас не мазохист?
Не так давно, я причинил боль одной моей нежной подруге.
Я желал загладить вину и мучился этим.
В отношениях с ней, позже, даже когда я был прав, а она, нет, я… в тайне от неё, словно бы давал себя привязать к постеленным простынёй, нашим страстным письмам.
Я был нежно обездвижен, связан по рукам и ногам, и, милая в своём гневе, подруга, была надо мной, делая всё, что захочет, и она причиняла мне боль, и я сам желал этой боли: мне было сладостно сознавать, что я не могу увернуться от её розовых ноготков, каблучка, вонзившегося в мою грудь: я принадлежал ей, целиком.
Я чувствовал, как её каблук проникает в мою грудь и она кровоточит… но было в этом нежно-болезненном впускании женщины в себя, что-то гомосексуальное; совершенное, небесное примирение мужского и женского, чего так и не смогли достигнуть герои Мазоха.

Мазох пишет, что тайна женщины, в её бесхарактерности, ветровой природе души: самая развратная женщина, может вмиг возвыситься до высот ангельской добродетели, и наоборот, самая добродетельная, упасть до разврата.
В этом нет никакого унижения для женщины. По сути, Мазох, не ведомо для себя, использует формулу Китса, в его определении поэта: поэт не имеет души. Для себя.
Всё, что он любит, чему сострадает — то его душа: мир.
Т.е. Мазох делает женщину, сердцем человечности, тайной человека.
И неспроста гг, Северин, желает лишиться своей воли, характера — души.
Демонический порыв изуродованной души, с опалёнными крыльями, с одной стороны — спастись, стать женщиной, душой (до боли знакомый по сегодняшним дням, ложный гомосексуализм: не от полноты своего существа и сердца, желание стать мужчиной или женщиной, с трагедией гендерного мазохизма, ланцетного рассечения, хлестания, пола), а с другой стороны — порыв низвергнуть душу и тайну женщины, до своего ада, безобразия — что не имеет образа (и подобия?).

В играх с Эросом, в подчинении, важна высота падения: женщине важно, чтобы рядом с ней был мужчина, а не пустое место, тот, на кого она смогла бы опереться в сложную минуту, кто её не предаст.
С другой стороны, Ванда, в романе, смутно желает… иметь именно раба.
Мы видим в романе нравственную шизофрению (Доктор Джекилл и миссис Хайд), трагедию пола, утрату женщиной своей целостности (в ней, мужское и женское, от природы, были как два равных крыла, и эту тайну она несёт в мир. Цветаева это понимала очень хорошо, с её андрогинной душой).
Таким образом, заигрываясь с Эросом, играя в Мефистофеля, как и многие из нас, Ванда выбирает — раба, желание сделать из мужчины — игрушку, ничто, ничтожество, и, сама не замечает, как это «ничто» увлекает свою госпожу и (Господа в себе?), в ад своего ничтожества, и вот, уже хлыстик госпожи, мерцает во тьме — тёмным хвостиком чёрта, возвращающегося в ад.

В подчинении женщине, музе, красоте стиха, мелодии, вечернему дождю, есть своя прелесть и тайна.
Тургенев писал, что был бы счастлив сброситься с крыши дома, если бы Виардо пожелала этого.
Быть может, это роман о трагедии любви, фантазии, которым наша грубая плоть и безумие мира, на дают распрямить свои крылья?
Из дневника Цветаевой:

что-то болит: не живот, не голова, не, не, не… а болит. Это и есть, душа.

Герои Мазоха, и он сам, так и не поняли этого, любя и живя мимо друг друга, занимаясь мастурбацией боли, запертые в комнатах личного ада, где нет ни женского, ни мужского, ни души и тела, ни бога и человека.
Страшный, в своей апокалиптической и пророческой красоте, роман не о конце света, а о конце любви на Земле, о том, что мы в безумии своём, делаем с любовью.
Алёша Карамазов, в конце главы «Великий инквизитор», поцеловал своего брата, сидя с ним за столиком летнего сада.
Закрыв последнюю страницу, я поцеловал зеленоватую обложку книги, похожую на листву в вечернем саду, где Северин встретил свою Венеру.

В завершении, хочется сказать пару слов о жене Мазоха: Авроре Ремелин, с которой он в итоге разошёлся.
Символичный итог жизни, игр с Эросом: Аврора, богиня утренней зари, покинула его и в конце жизни, Мазоха накрыла вечная ночь душевного расстройства, от которого он лечился в больнице под наблюдением психиатров.
После смерти Мазоха, Аврора издала любопытные мемуары: «Исповедь моей жизни», где выставила себя чуть ли не жертвой безумца Мазоха: он требовал от неё выполнять всё то, что было описано в книге.
Аврора, в свою очередь, жадная до денег и выхода в Свет, стегала кнутом, не столько Мазоха, сколько.. его музу, вынуждая писать второсортные рассказы, на потребу развращённой публики.
Забавно, что сама Аврора, проговаривается о своих тайных желаниях: иметь гарем из мужчин.
Сестра Мэри Шелли - Клер Клермонт, в пору своего пребывания в России, однажды, на вечере у Голицыных, к изумлению мужчин, с улыбкой высказала любопытную мысль: в России хорошо бы сделать так, чтобы мужчины содержались взаперти, в гаремах, откуда бы их брали женщины для своего развлечения: царство Венер в мехах!
И ещё один штрих, похожий на сладостный, несбывшийся сон Мазоха: Сын Авроры и Мазоха, стал пленником северной госпожи.. в мехах. Т.е., в Первую мировую, он попал в плен в России, где, испытав наслаждение боли, скончался в прекрасную, звёздную ночь, в Киеве.