5

Когда речь заходит о Вадиме Шершеневиче, всплывает десяток его амплуа: первоклассный поэт, блестящий переводчик, въедливый критик, прозаик-экспериментатор, лектор с бархатным голосом, бесстрашный культуртрегер, один из самых ярких острословов своего времени, зоркий мемуарист и т. д. Влияние его на русскую литературу — колоссально. Осознаётся это, правда, только сегодня. Но лучше поздно, чем никогда.

22 октября 2018 года в ЦДЛ прошёл вечер, посвящённый 125‑летию поэта. Говорили не только о прямых контактах Шершеневича с имажинистами и футуристами, но и об опосредованном влиянии на Александра Вертинского, Михаила Булгакова и Леонида Губанова. История русской литературы ХХ века пишется на наших глазах. Акценты ещё будут смещаться.

Чтобы разобраться в этом, необходимо читать и перечитывать Шершеневича. Благо, что год от года выпускаются издания с впервые публикуемыми текстами. В новой книге — жанровый разнобой. Стихи подбирались точечно: наряду с узнаваемыми печатаются непубликовавшиеся более ста лет. Понятное дело, что перед нами неполное собрание сочинений. Но такой цели у составителя и не было. Полновесное поэтическое собрание планируется в ближайшем будущем.

А здесь — нет больших вещей и драматургии. Зато публикуются ранние рассказы, публицистические статьи, военные корреспонденции с фронтов Первой мировой, но, пожалуй, самое главное — новая редакция знаменитых мемуаров под названием «Великолепный очевидец».

Шершеневич начинал их писать в самом начале 1930‑х годов. Уже появились «Роман без вранья» (1927) Анатолия Мариенгофа, «Египетская марка» (1928) Осипа Мандельштама, «На рубеже двух столетий» (1930) Андрея Белого. В периодике печатался «Полутораглазый стрелец» (1933) Бенедикта Лифшица. И это только самые приметные издания. Естественно, Шершеневичу хотелось дать свой взгляд на эпоху.

Закипела работа: «На первом этапе был подготовлен машинописный текст, включавший 147 главок, — пишет Дроздков. — На титульном листе была проставлена дата: 1932 год». Но началась морока. Чтобы мемуары прошли в печать, необходимо было перерабатывать какие-то резкие обороты и несвоевременные суждения, а то и вовсе избавляться от целых главок, касающихся запрещённых деятелей культуры.

Было несколько последующих редакций. Самая полная — хранится в РГАЛИ и ориентировочно датируется 1934–1935 годами. «В ней, — обращает внимание Дроздков, — добавлены пять новых, очень коротких (10–20 строк) главок, во многие главки вставлены фрагменты новых текстов, имеет место авторская и редакторская правка (главным образом, вычёркивание текста)». Появились осуждение писателей-эмигрантов и самобичевание за футуристические и имажинистские годы. Но и эта редакция не удовлетворила издателей.

Была и третья попытка — уже 1937‑го года. Тогда осталось всего 120 главок. Цензура стала ещё свирепей. Когда «Великолепный очевидец» печатался в Перестройку, С. В. Шумихин использовал текст 1934–1935 годов. В. А. Дроздков, в чьём распоряжении были все редакции, сумел восстановить мемуары в том объёме, в каком их задумывал Шершеневич.

Ещё одна «нечаянная радость» — как мы уже писали — подборка военной корреспонденции, которая до этого печаталась исключительно в газетах столетней давности. Здесь — избранные статьи. На деле же — их несколько десятков. Красочные, иногда уходящие в очерк или приближающиеся к художественному тексту, но всегда — горячие, с передовой, напрямую из окопа.

Чтобы было понятно, надо проговорить банальные вещи: интернета нет, телефона нет, фотографировать затруднительно, видеосъёмка — дорого, неудобно, невозможно. Статьи с передовой — настоящее живописание боёв, передача настроения в полках, сарафанное радио, по которому ходят то ужасающие, то смешные небылицы.

Одна из таких связана с нашим офицером Азанчевским, пропавшим без вести. Это был сорвиголова. Шершеневич пишет: «В первых же боях молодой прапорщик проявил не только смелость, но и храбрость. Откровенно говоря, нам иногда приходилось его сдерживать. Он совершенно не считался ни с тем, что нам дорог каждый офицер, ни с тем, что бывают положения, когда лучше выжидать, чем идти на риск».

Но вот идёт бой. Австрийцы давят. Нашим войскам приходится отступать. Отошли, отдышались, переглянулись, а Азанчевского нет. Через какое-то время отбили позиции. Прошлись округ в поисках останков русских бойцов. Всё перекорёжено. Никого не узнать. При одном из тел нашли записную книжку Азанчевского.

Через несколько дней приехала вдова. Ей выдали труп, помогли погрузить в поезд и отправили павшего товарища восвояси. Какого же было удивление полка, когда буквально на следующий день Азанчевский материализовался целёхонек и невредим. Почти сказка. Статья, кстати, так и называется — «Почти сказка».

Что до стихов, то необходимо обратить внимание на тексты конца 1920‑х и начала 1930‑х годов. Если Шершеневич как футурист и имажинист широко известен, то последующий период покрыт тайной. Что-то публиковалось в предыдущих изданиях, но не так много.

Вот, например, стихотворение 1934‑го года: довольно неожиданное — интонационно.

Проспал почти семнадцать лет,

По воле лени и инерций,

И лишь шептал жестокий бред

Да билось по привычке сердце.

С душой, бродившей налегке,

С глазами, что от сна намокли,

Я видел жизнь лишь вдалеке,

Как в перевёрнутом бинокле.

И не заметил дармоед,

Немой, недвижный и незрячий,

Однофамилицу побед,

Окрашенную в цвет удачи!

Меж тем давно заменены

Под подозрительные стоны

Соломенные дни страны

Годами стали и бетона.

Меж тем всё топоры стучат,

Как шаг тяжёлый великана,

Бредущего не наугад,

А по шоссейной глади плана.

Я спал в бреду, пока гроза

Считала зимы, вёсны, лета…

И вот вскочил, открыв глаза

Когда-то зоркого поэта.

И огорошенный с утра

Я заспанные тру ресницы

И чувствую: давно пора

Студёной жизнью мне умыться!

И истина яснеет мне,

Досель неслыханная в мире,

Необъяснимая вполне,

Как будто дважды два четыре!

Чувствуется, что прежняя сложность и техническое экспериментаторство остались в прошлом. О публикации не может быть и речи. Удушливость времени, его дух и невозможность творческой мысли — налицо. Поэтому перед нами — писание в стол и строгая автотерапия.

И подобных стихотворений — хватает. Повторимся: далеко не все напечатаны, но и те, что есть, дают представление о последних годах жизни поэта. Остаётся пожелать Владимиру Дроздкову и читателям — издания полного (насколько это возможно) собрания сочинений. Право слово, Шершеневич этого достоин.

«Homo Legens»