5

Меня когда-то поразила байка о том, как в графстве Мейо рабочие воспротивились строительству каменной ограды, узнав, что она будет проходить по территории т.н. «форта фей». Это в пятидесятых годах. Двадцатого века. Чиновники, вынужденные пойти на изменение проекта, вздыхали — мол, сегодня мы признаем права фей, а завтра они потребуют назначить им пособие!

По-моему, желание местных жителей защищать достояние маленького народца лишь отдаленно связано с «исторической ценностью», «осквернением» или представлением, будто «феи накажут». Но как ещё могли они донести пережитый психогеографический опыт до тех, чей ежедневно повторяющийся маршрут исключает всякую возможность попадания на территории запретные, отверженные? Их счастье, что не попадут: Люциан Тейлор, канонично задремав в стенах древней крепости, возможно, так и не смог ее покинуть, — даже сменив провинцию на Лондон. «Быть может, подменыш спустился с холма и бродит теперь по земле?» Эдакая тёмная сторона поговорки о «вывезти девушку из деревни».

«Холм грёз», ввиду автобиографичности и отсутствия сюжета как такового, весьма заметно отстоит от мейченовских tales of horror, но в целом это та же история, что в «Белых людях» — история человека, чьи фантазия и интуиция повели его по «влажному пути» — не в смысле «скользкой дорожки», конечно, — поскольку герои Мейчена, хоть и ощущают свое пребывание «во зле», на взгляд постороннего ничем особенно предосудительным не занимаются — порхают да мечтают, да декаденствуют, да деградируют. Освежив в памяти Головина, можно процитировать: «Люди, которые устремляются по влажному пути, ничего не надеются найти... „Влажным“ путем люди идут, зная, что в их человеческой композиции есть та самая, никаким огнем не сожженная, никакой водой не растворенная золотая частица... Это путь погружения в мать-природу, в матку... Ни к чему, кроме абсолютного отчаяния и белого снега, человек, идущий по „влажному“ пути, не приходит». (У кого в памяти еще жив великолепный финал «Белых людей», может задуматься, чем столкновение со снежной белизной кончилось для героини — а заодно и посетовать на то, что Головин, немало внимания уделив Лавкрафту, о его предшественнике почти не упоминал). Кстати о Лавкрафте: несмотря на очевидную преемственность, очень бросается в глаза различие, — герои ГФЛ, при всех своих поэтических наклонностях, не могут сосуществовать с запредельными мирами в такой же тревожной гармонии, как герои Мейчена.

Не с появлением фавнов и демонических женщин заканчивается реальный мир для Люциана, и не с погружением в бесконечные синестетические переживания, — он заканчивается тогда, когда герой начинает думать о «that stranger — himself» как об «a dead boy — himself».