4

Эзра Паунд «Монкорбье, allas Вийон»

Эзра Уэстон Лумис Паунд – великий утопист, сполна заплативший за свою утопию.
Его неделями держали в клетке под открытым небом в лагере для военнопленных под Пизой. Потом судили в Америке за пропаганду фашизма, но признали невменяемым и поместили на 13 лет в психиатрическую больницу. И уже, находясь в сумасшедшем доме, он умудрился выпустить несколько книг, проводить семинары с молодыми писателями и получить престижную Боллингеновскую премию библиотеки Конгресса за «Пизанские Кантос».
Я постараюсь отдельной историей выложить биографию этого необычного человека, а сегодня несколько выдержек из эссе Паунда о Франсуа Вийоне.
***
Столетие, отделяющее Вийона от Данте, не внесло в европейскую поэзию ни одного существенно нового элемента. Древо ренессансной культуры — начавшейся, по утверждению иных, с Данте — продолжало свой рост; на мой взгляд, если Данте и предвосхитил Возрождение, то лишь в той мере, в которой осенний урожай предвещает приход грядущей весны. Он — скорее завершение одной эпохи, нежели начало другой…
В архитектуре Средневековье связано с линией; линией, композицией и чертежом; Ренессанс связан с массой. Готический архитектор завидовал пауку, плетущему паутину. Архитектор Возрождения жаждал превзойти своей постройкой гору. Преуспели и тот и другой, но — один воздвигал храм духа, а другой — храм тела. Литературная аналогия, в силу естественных причин, не может быть точной; и все же — Данте стремился закрепить свои кантики на том оселке, который зовется абсолютом, центром и источником всякого света; после Данте искусство по большей части искало опоры на земле.
*
… по трущобам Парижа шлялся Франсуа Монкорбье, поэт и уголовник, которому не было никакого дела ни до цветистых традиций средневекового искусства, ни до возрождения цветистой риторики римлян. И все же, если какие-то ростки Возрождения можно обнаружить у Данте, то в рифмах этого Монкорбье, известного также под именем Вийона, можно обнаружить ростки или знамения куда более современных изломов сознания.
*
Вийоновское сквернословие находит своеобразное соответствие в стилистически сниженных вариантах сервенты, с одной лишь разницей: порой Вийон говорит о себе то, что провансальцы говорили разве что о ком-нибудь другом. Чтобы обнаружить предшественников Вийона в том, что касается неприкрытой прямоты его речи, вовсе не надо отправляться в такую даль, как Прованс. Французские мистериальные драмы писались отнюдь не на языке эвфемизмов. Достаточное тому подтверждение — приведенный ниже фрагмент мистерии о Распятии, где ангел обращается к Богу-отцу:

Отец предвечный, о, прав ли ты?!
Позором ты покрываешь себя:
Сын твой возлюбленный был убит,
А ты — спишь, как кабацкая пьянь.
*

Дальше...

Вийон никогда не забывает про свое зачаровывающее, бунтующее «я». Но, даже воспевая в песне самого себя, он, слава Богу, свободен от ужасного флера той самодовольной нравственности, присущей, например, Уитмену, когда тот радуется своему бытию в качестве Уитмена. Песни Вийона эгоистичны в силу абсолютной его увлеченности самим собой; в отличие от Уитмена, он не претендует на роль филантропа-благотворителя, который одаривает человечество точной записью своих экстазов самоупоения. Человеческая нищета стабильнее человеческого достоинства; страдание от холода, угрызений совести, голода и зловонных испарений средневековой темницы — переживания куда более интенсивные, чем переживания едока арбузов.
*
Если Данте — выдающийся мастер слова, Вийон как стихотворец просто-напросто неинтересен; формы стиха он принимает как неоспоримую данность, такую же, как догмы или банальные взгляды своей эпохи. Если Данте делает шаг за пределы своего времени и, поднявшись над эпохой, ускользает от многих свойственных ей ограничений, Вийон, так или иначе, оказывается «подголоском» своего века, звучащим куда ниже его основной мелодии — и в силу этого продолжающим звучать и впредь. Он — сама архаика Средневековья, несмотря на то что его стихи отметили конец средневековой литературы. Данте одержим жаждой более благородного миропорядка. Этот порыв отделяет его от эпохи, пролагая пропасть между ним и ординарным читателем. Сила Дантова воображения многих ставит в тупик. Вийон воображением обделен; также он почти обделен и искусностью; у него начисто отсутствуют литературные амбиции, он совершенно не осознает окружающего его ореола славы; если ему что и присуще, так это — легкое тщеславие: он хочет произвести впечатление на свою сиюминутную аудиторию, особенно когда ему нужно, чтобы сочиненная баллада дошла до ушей Людовика XI — да и то лишь в силу обстоятельств, в ситуации, когда он оказывается на волосок от смерти.
*
По большей части оба «Завещания» — и «Малое», и «Большое» — менее всего поэзия, в каком бы то ни было смысле; это — меткость голых фактов; вор, убийца, сводник, сутенер, приторговывающий шлюхами, Вийон гордился парой десятков пассажей, поражающих своей искренностью; он пел вещи как они есть. Он отваживается быть только таким, как есть. Его порочность — не поза, культивируемая ради вящего литературного эффекта. Он ни разу не совершает необратимой ошибки, не опускается до прославления собственной греховности, наслаждения ею или до презрения к добродетели.
*
Многие пытались подражать Вийону, по ошибке принимая его браваду за реальность. Что ж — экспериментаторы такого рода, искатели чувственности доказали, на мой взгляд, лишь одно: «таверны и шлюхи» более не способны породить поэзию — точно так же, как на это не способны философия, культура, искусство, филология, благородство, добросовестность — как и любая иная панацея. Коли настойчивые попытки и стремление передать миру красоту, полученную от культуры по наследству, и оборачивались удачей, то среди величайших мастеров здесь следовало бы назвать Ронсара, который недооценен, и Петрарку — в последнем случае говорить о недооценке не приходится. Величие Вийона в том, что, сам того не ведая, он провозглашает божественное право человека быть самим собой, — единственное из так называемых «прав человека», которое не является фикцией искусства. Вийон не теоретик, он сам — объективный факт. Он не занят апологией чего бы то ни было — в этом его сила; Берне, по сравнению с ним, — значительно слабее, ибо он плоть от плоти от проповедуемых им доктрин и идея равенства, которой он одержим, — лишь производная от них. Вийон же свободен от какого бы то ни было дидактического налета, вовсе чужд того, чтобы утверждать нечто вроде «человек — истинно человечен в силу таких-то и таких-то причин». Он едва ли испытал влияние современных ему мыслителей, ибо вряд ли отягощал себя размышлениями. Но тут я, возможно, и заблуждаюсь. Если Вийон размышлял, то вывод, к которому он пришел, — вывод искушенного жизнью Омара Хайяма, сказавшего на закате своих дней: «Выйдите через ту же дверь, через которую вышел я». Во всяком случае, поступки Вийона — следствие его страстей, его неспособности противостоять искушению. И нет ничего менее свойственного его натуре, чем «оттенок мысли бледной, что губит цвет решимости природной» (фрагмент монолога «Быть или быть» из «Гамлета»).
*
Я сознательно не стал пересказывать это небольшое эссе Паунда, предоставив слово самому автору. Поэт видит другого поэта не только глазами обыкновенного смертного. Он видит его взаимосвязи с предшественниками и последователями, тем самым, вписывая в контекст культуры и раскрывая порой с совершенно неожиданной стороны.
Мне показалось, что Паунд по отношению к Вийону вполне справился со своей задачей. И его десятистраничная работа вполне стоит толстой монографии филолога, который никогда в своей жизни не писал стихов. :)