5 Ты – алгоритм, и твой Бог – алгоритм

В книге, как на сеансе психотерапии, прорыв происходит к концу текста, который речь. А психотерапия в том мире, который описывает автор, запрещена. Вот и думай…

Все предыдущее, это блуждание кругами, приближение к центру, к которому нельзя приблизиться иначе, чем кругами, к нему нельзя пройти напрямую, потому что если ты пойдешь напрямую, ты придешь не туда. Тебе будет казаться, что это центр, но это будет не он. Поэтому туда можно идти только окольным путем, сужая круги. И все равно ты никогда не сможешь встать в центр, потому что там… А что там? Ты не можешь знать. Ты не можешь прикоснуться к этому непосредственно, только через что-то, например, через вещь. Через объективную вещь, - дополнит автор и будет права.

Кто не мечтал о Елисейских полях, где в пасторальный пейзаж цифрового кода вписаны все наши милые покойники? Ты можешь написать сообщение покойной маме, и она ответит, как обычно отвечала мама, той же лексикой, с теми же ласковыми прибаутками. А если тебя это не убедит, и ты судорожно пишешь (капсом, ибо кричишь): «Мама, мама! Это ты? Это ты, мама?» Она вызовет тебя по Zoom на сеанс посмертной видеосвязи. Это тебя успокоит, ничуть не удивит.

Ведь уже в ковидную эпоху мы стали мертвыми друг для друга, оцифрованными, видными лишь в Zoom, зато с бокалами вина в призрачных руках. И бокал – более объективная вещь, чем мы. Мы стали километрами электронной переписки в мессенджерах, мы стали фотографиями. Не фото наше дополнение, как было раньше, а фото замещает тебя, иконка замещает тебя, твой образ в памяти тех, кто знал тебя раньше, замещает тебя.

И есть ли еще ты? Ты не знаешь. Кто не знает? Ты? Но тебя же нет. Как ты можешь не знать?

Если Бог – это память (цитата из романа), то понятно, почему в мире романа психотерапия запрещена. Ведь психотерапия размывает твою память, уменьшает твою боль, и перезаписывает воспоминания. Стирает так называемое "я" или определенные представления "о самом себе". Думаю, что там должны быть запрещены и философия, и писательство (хотя писатели там есть). Но ведь писательство – тоже своеобразная терапия и работа с памятью.

Помните (?), Владимир Набоков (ярый ненавистник психоанализа, кстати) говорил, что раздал фрагменты детства своим персонажам, и теперь сам не может вспомнить, что именно было с ним, живым, в детстве. Память и вымысел смешались, стали одним. Собственно, в одном эпизоде книги так и происходит (про девочку – которая любовь длиной в неделю, сроком на всю жизнь и даже смерть).

Вырисовывается не очень радостный образ страны под мировым правительством. Тебе нельзя то и это, оно под запретом, за нарушение тюремный срок, а все во имя технологий, оцифровки, которые прикрываются тем, что именно так лечат человека от боли разрыва с любимым человеком (ведь никто не должен страдать).

«Ведь никто не должен страдать», - эта манипулятивная мантра, которой, то самое призрачное мировое правительство, оправдывает издевательства над миром живых, во имя эксперимента с миром мертвых, с миром коллективной памяти, компьютерной симуляцией.

«Ты жив, пока тебя помнят», - еще одна зловещая мантра, которая в романе дает жизнь нейрозомби. Хотели бы вы быть нейрозомби? Вопрос не праздный. Когда вы станете нейрозомби, благодаря вашим достижениям в мире живых, вдруг вы поэт, певец, писатель до ужаса популярный или блогер-миллионник, и вас многие помнят (на долгую память, как говорится), то вы даже не поймете этого. Вы будете думать о себе, как о живом, вы будете плакать и страдать, как живой, но внутри вас будет пустота.

«Там нечему страдать», - спокойно говорят герои романа, глядя на то, как трясется от рыданий нейрозомби. Но сюжет развивается, тайны раскрываются, и вот уже друзья-мертвые спасают нейрозомби от уничтожения коллективной памятью. Несут на руках, выводят из окружения, прячутся по подвалам, транспортируют в безопасное место и т.д. Они спасают того, кто является выражением коллективной памяти. Пустота становится ценностью.

Компьютерная программа (оцифрованное сознание) убивает человека, который, возможно, тоже всего лишь компьютерная программа из другой симуляции, но эта программа считает его живым человеком. И все-таки убивает его, во имя своей жизни, жизни компьютерной программы. Поэтому все остальное – это еще один круг цифровой сансары. Желающим выбраться из нее надо учесть, что даже за гранью смерти они не могут быть свободны.

А зачем тебе быть свободным? Ты же алгоритм. И твой Бог – алгоритм. Твой смысл запрограммирован, ты счастлив, если выполняешь свое предназначение, если живешь так, как ты написан, а жить иначе ты не можешь, ты же алгоритм.

Но существование вечной, перерождающейся, а оттого вечно молодой, диктатуры (тоже алгоритма) причиняет боль. Боль, которую сначала ты можешь терпеть. Боль, которую ты заговариваешь, проговариваешь, рационализируешь действия диктатора, объясняешь себе, чтобы не кричать. Сдерживаешься. И это очень сильные части текста романа. А потом ты больше не можешь сдерживаться, и ты кричишь.

Если диктатор (алгоритм) увидит себя со стороны, он ужаснется своему поведению? Поймет ли, что он всего лишь маленький старый человечек, еще и мертвый, вдобавок.

Роман Татьяны Замировской неоднозначен, как никогда не бывает однозначна хорошая, глубокая проза. Нет простых ответов. Нет простого повествования. Есть текст, который растет сам из себя и становится живым.

Группа в Вконтакте