3.5 Куда уходит детство

По рыбам, по звездам
Проносит шаланду:
Три грека в Одессу
Везут контрабанду.

Э. Багрицкий, "Контрабандисты", 1927

Любопытно читать вместе с дочерью – у нее длинный список на лето, только она читает то, что ей нужно, историю тут, сказку здесь, а я – все библиотечные книги от корки до корки. Ей явно веселее, за пределами канона много интересного, но порой это интересное печально.

Кроме всем известных сказок («Цветик-семицветик», «Дудочка и кувшинчик») в этом издании множество рассказов, которые просто невероятно рельефно рисуют нам Катаева-человека. И рисуют они сложного, колючего, а главное удивительно несовпадающего с номинальными ценностями советской власти человека. Удивительно это именно тем, что долгие годы Катаев был общепризнанным классиком и обласканным писателем, что у меня вызывает смешанные чувства, направленные, если можно так выразиться, в обе стороны – зачем Сталину был нужен такой надсадно хрустящий французской булкой литератор (в то самое время, когда дышавших революцией людей так или иначе устраняли) и как сам литератор долгие годы вел двойную идеологическую жизнь? Ведь писал он, до определенного времени, вполне лоялистские вещи. О большой прозе ничего не могу сказать, но единственный лоялистский рассказ в этом сборнике очевидно картонен и скучен на фоне ярких юнкерских грез и фантомных болей об утраченном рае до 1914 года.

Собственно, этим утраченным детством (если включить в него юнкерское бегание с винтовкой в 1917 году, когда старый мир крошился) все и ограничивается, хотя в те годы, думаю, постоянное обращение к господской жизни до революции не могло не нести очевидного подтекста само по себе. Я в очередной раз восхитился деталями – тем, что шоколадные яйца с сюрпризами были уже тогда, и тем, что в Одессе была электрическая рубиновая реклама «Какао Кадбури» (думаю, что это очевидно Cadbury).

Интересный был мир, гриновский такой, мир довольно обеспеченной жизни для некоторых на берегах теплого моря, наш небольшой, несбывшийся в итоге кусочек переселенческого капитализма, сметенного потом революциями и коренизациями. Все эти южные литераторы, переехавшие потом в массе свое в Москву, жили в каком-то смысле в колонии, основанной царской властью на бывших пустых землях за сотню лет до катаклизма. Как говорит нам опыт сравнений, социальные отношения в таких местах (от Иерусалимского королевства до США) несколько вычурны, порой эфемерны и часто ставят в тупик привыкших к шаблону метрополий реформаторов и ученых. Но глубокий след в сердце Катаева этот мир оставил, ему посвящены самые проникновенные его строки.