2

«— Я вспоминаю, что тоже заболел во время моего первого пребывания в Париже. Но я был очень беден, и около меня не было ни друзей, ни святош, ни докторов, поэтому я выздоровел.»

Формулировать отношение к тексту возраста «Кандида» не самая тривиальная задача — уважения заслуживает одна только легкость с которой даются прочтению авторское слово и сюжет книги спустя 250 лет. Да и то, что «слогу этой повести открыто подражали Пушкин и Флобер» совсем не помогает делу.

Словом, сложно отдать «Кандиду» должное — то есть оценить его не как бесценный исторический артефакт XVIII века (и, в частности, жизни Вольтера), но как самостоятельное произведение — с героями, сюжетом, авторской идеей и задачей. Но если очень постараться:

В «Кандиде» много персонажей и мало портретов, роль которых здесь выполняют сами судьбы героев. Их штормит по жизни так, что таким сюжетным виражам позавидовала бы и Бриенна Тарт: героев сжигают, четвертуют, топят, оставляют без единого гроша; затем воскрешают, одаривают бесконечными сокровищами, делают перерыв на прохладительные напитки и аутодафе, и начинают сначала. Все это льётся на героев таким бесконечным потоком благ и кары, что в какой-то момент все происходящее становится нарочито игрушечным, ненастоящим. Миниатюрные фигурки Кандида, Панглоса, Кунигунды будто оказываются в игрушечном снежном шаре, который трясёт скучающее безымянное божество, приговаривая «зачем? — чтобы постоянно бесить вас».

«— А все же, с какой целью был создан этот мир? — спросил Кандид.
— Чтобы постоянно бесить нас, — отвечал Мартен.»

Словом, весь сюжет книги — пестрый фордит из черных и белых красок трагедии и фарса. С первой же страницы Вольтер настолько разгоняет поток абсурда, что когда вдруг приходит время остановиться (а останавливается сюжет именно что «вдруг» — будто у автора были считанные часы на завершение рассказа), то оказывается что у всего этого хаоса и не было какого-то глобального предназначения — мир, в котором все случайно, просто продолжает по инерции множить энтропию хаоса. Её частью и были приключения героев — ни предназначения, ни смысла — просто заурядный сумбур жизни. Сами же герои приходят к выводу о том, что страдания это, конечно, плохо, но зато у них есть фисташки да лимонные корки в сахаре — такая вот метаирония разлива 1758 года.

Для книги, которую называют заочной дискуссией с Лейбницем, в «Кандиде» мало опорных точек и аргументов. Она пролетает набором средневековых фарсовых зарисовок и не оставляет после себя никакой четкой авторской позиции, если не принимать за таковую то, что суета сует и все суета, кроме как любить фисташки и служить им.


И другие цитаты:

«Я добрейший человек на свете и тем не менее уже убил троих; из этих троих — двое священники.»

«Что касается меня, я до настоящего времени отказывала им обоим и думаю, потому-то они оба еще меня любят. Наконец, чтобы утишить ярость землетрясений и заодно напугать Иссахара, господин инквизитор почел за благо совершить торжественное аутодафе. Он оказал мне честь — пригласил туда и меня. Мне отвели отличное место. Между обедней и казнью дамам разносили прохладительные напитки.»

«О мой дорогой Кандид, вы знали Пакету, хорошенькую служанку высокородной баронессы; я вкушал в ее объятьях райские наслаждения, и они породили те адские муки, которые, как вы видите, я сейчас терплю. Она была заражена и, быть может, уже умерла. Пакета получила этот подарок от одного очень ученого францисканского монаха, который доискался до первоисточника заразы: он подцепил ее у одной старой графини, а ту наградил кавалерийский капитан, а тот был обязан ею одной маркизе, а та получила ее от пажа, а паж от иезуита, который, будучи послушником, приобрел ее по прямой линии от одного из спутников Христофора Колумба. Что касается меня, я ее не передам никому, ибо я умираю.»

«— Увы, — сказала она старухе, — милая моя, если вы по меньшей мере не были изнасилованы двумя болгарами, если не получили двух ударов ножом в живот, если не были разрушены два ваших замка, если не были зарезаны на ваших глазах две матери и два отца, если вы не видели, как двух ваших любовников высекли во время аутодафе, то я не вижу, как вы можете заноситься передо мною. Прибавьте, что я родилась баронессой в семьдесят втором поколении, а служила кухаркой.
— Барышня, — отвечала старуха, — вы не знаете моего происхождения, а если бы я вам показала мой зад, вы бы так не говорили и переменили бы ваше мнение.»