5 Квартирный вопрос их испортил

“Обмен” – первая из камерных повестей “московского цикла” известного советского писателя Юрия Трифонова (1925-1981). В связи с повсеместным распространением культуры АУЕ, выражение “камерная повесть” звучит свежо и по-новому (камерный оркестр – это Михаил Круг с музыкой, дающий концерт в тюремной камере), но, не будем глумиться над собой, благо, всегда есть кому это сделать. Трифонов – вообще замечательный писатель, но, в данном случае, привлекает еще и тем, что оказал явное влияние на таких наших современных классиков, как Пелевин, Сорокин и Татьяна Толстая.

“Обмен” вещь небольшая, но писатель умудрился втиснуть в текст бездну смысла (а не “смыслов”, как привыкли изрекать нынче молодые политиканы-питекантропы). Сюжет произведения прост: тяжело заболела мать инженера Дмитриева. У семьи Дмитриева комната в Москве и у матери комната, надо произвести срочный родственный обмен на двухкомнатную квартиру, иначе комната пропадет. Ситуация понятна для человека с советским опытом, остальным придеться прослушать небольшую лекцию о квартирном вопросе в СССР, а литературные аллюзии, параллели и влияния – это чуть позже.

Разумеется, в СССР не было ничего бесплатного, как бы там ни бесновались неосоветские пропагандисты, таперича их армия. Пресловутые “бесплатные квартиры” (вместо нынешней “мучительной для трудящих” ипотеки) вовсе не были бесплатными. В наши дни, “закабаляя” себя ипотекой лет на 20, молодая семья получает жилье сразу и, с некоторыми ограничениями, оно юридически находится в ее собственности. Совсем не то было в СССР. Во-первых, “бесплатную” жилплощадь можно было ждать и 10, и 15, и 20 лет. Да, были всяческие льготники: вот, в повести, ветеран Гражданской войны, через год он уже имеет комнату в Москве. Партноменклатура еще была, например, и квартиры их были иными, строились по спецпроектам. Во-вторых, средний советский человек оплачивал, или, выражаясь, по Марксу, “авансировал” государству свою будущую квартиру. Отдельная жилплощадь еще была в его далеких мечтах, а он уже платил за нее. Как? А налоги же, явные и скрытые! 1. В СССР были налоги. Подоходный, кажется, составлял 13%, плюс профсоюзные и партийные взносы, расчитывавшиеся из зарплаты. 2. Были еще и скрытые налоги. Людей “общипывали” при покупке “предметов роскоши”. Такими, к примеру, советская власть считала телевизор или мебель. Стоили они дорого. Не говоря уже об авто. Да, хлеб в Союзе был дешев, 14 коп. “черняшка” и 22 коп. белый нарезной батон. 3. Советским трудящимся банально недоплачивали, зарплата в 120 руб. была нормой. Были пенсии в 50-60 рубликов, такие вот нищие бабуси и покупали в продмагах половину черного “кирпичика” за 7 коп. и поллитра кефирчика на обед. 4. А во времена мудрого товарища Сталина часть зарплаты изымалась у граждан при обязательной подписке на облигации внутреннего займа. При этом, тов. Сталин отдельных квартир вообще не обещал, ширнармассы жили в коммуналках и бараках, лишь артистка Любовь Орлова на своей даче, но были и большие победы. Где-то эти сизого цвета сталинские “ценные бумажки” еще хранятся, на дне старого чемодана. Все жду, когда же оплатят. Видимо, после нашей победы. Завершая эту мучительную “лекцию”, надо внести последний штрих: жилье в СССР в большинстве случаев было не в собственности граждан, а государства. Продать его было нельзя. Распоряжался им исполком. Он все и решал. Отсюда центральная коллизия произведения: обмен. Написана, повесть, к слову, в 1969 г.

Конечно, Трифонов не антисоветский писатель, это вам не дидактический и занудный Солж. Желающим советских ужасов 70-х рекомендую “Одлян” Габышева, роман о детской “зоне”, произведение, богатое фактурно, но литературно весьма слабое. Трифонов же очень тонкий мастер, он работает на полутонах, очень точно передавая атмосферу того времени.

Тут нет ни подвалов Лубянки, ни генерала Гоголя, пьющего водку из граненого стакана и им же закусывающего (хруст стекла: “На здорове!”). Это же почти 70-й год, у власти пришедший пять лет назад на пост и еще довольно молодой, бодрый и добрый Брежнев. Нет, все застенки, вся эта советская палаческая машинерия, были в порядке, но кровь Леонид Ильич ручьями не лил. Но, Боже, какая же гнетущая атмосфера в повести! Унылые серые новостройки Москвы, грязное слякотное метро, мрачный адский троллейбус, везущий главного героя мимо длинного заводского забора, потом ему виден пивной киоск, толпа мужчин в черном, как грачи на картинке из школьного учебника (Саврасов?), некоторые отошли чуть в сторонку, по одному, по двое тянут из кружек пиво.

Удивительно, как много персонажей втиснул в повесть из 60 страниц Трифонов. На первом плане жена Дмитриева – Лена, “женщина-бульдог”, как ее называют родственники мужа, переводчица с английского, человек, ставящий задачи и упорно добивающийся их выполнения. При этом, Трифонов вовсе не рисует портрет московского монстра женского пола. Тут снова у автора некоторая полутень. Лена, в принципе, ведь, хорошая жена, и мужа она по-своему тоже любит (Дмитриев вспоминает их турпоездки в Болгарию, в Батуми, любовь), а обмен со свекровью затеян ради дочери Наташеньки.

Увы, снова немного экономики. Семья инженера Дмитриева из трех человек: он, жена Лена, дочь Наташа живут в одной комнате коммунальной квартиры. Подросток-дочь за ширмой, супруги – на удачно купленной чешской тахте. Не очень-то удачно, тахта расшаталась и скрипит. Дмитриеву срочно нужно занять 60 рублей, для хорошего врача матери Исидора Марковича (4 консультацииХ15 рубликов, итого: 60 руб. Медицина в СССР была бесплатной).

И, вот, Дмитриев размышляет, у кого бы ему занять эти шесть червонцев? И – не у кого! В конце концов, он берет деньги в долг у своей коллеги по “ГИНЕГА” (правда, страшное название?) и бывшей своей любви, Татьяны. Это липкое ощущение “советского клея”, в котором копошатся, увязнув, люди (Сорокин потом напишет “как мухи в меду”), оно выражено просто прекрасно. “Мучился, изумлялся, ломал себе голову, но потом привык. Привык оттого, что увидел, что то же — у всех, и все — привыкли”. Дмитриев любил Таню, а женился на Лене. Мальчиком хорошо рисовал, а стал инженером по насосам. И, медленные, но неумолимые жвала советского коллектива, адской “ГИНЕГИ”. И крайне ограниченные ресурсы, и еще советский дефицит всего. Дмитриев приезжает к Тане. На донышке бутылки в шкафчике на кухне у нее осталось 100 гр. коньяка. Или, герой на уличной распродаже покупает две банки дефицитной сайры (можно понять, что в обычной госторговле ее нет, это в Москве называлось, “выбросили”). “Лена любит сайру”, – Татьяна Никитична, помню, это прекрасно!

Повесть постепенно населяется персонажами. Тут отец Дмитриева: сын повторил судьбу отца, тот в молодости хорошо писал фельетоны и рассказы, а стал инженером-путейцем. И дед, старый большевик, репрессированый, вернувшийся из ГУЛАГа (прямо это не говорится, но руки у юриста, закончившего при царе Петербургский университет, натруженные). И снова любопытный прием у Трифонова. Разумеется, критиковать советскую действительность “справа” могли только белоэмигранты, будь-то либерал Набоков или, Боже упаси, какой-нибудь Шульгин. Но, внутри, была возможность критики “слева”. Называлось это в те годы “возврат к ленинской норме”. Так, в повести на даче родни идет спор об “омещанивании”. Тут, у автора, снова уход в полутона: старый революционер и коммунист дает парадоксальный ответ.

А “ленинскую норму” потом гениально обстебал Сорокин в своей “Норме”: как регулярное поедание советскими людьми “нормы” – брикетика говна. Даже, кажется, можно точно назвать место в трифоновском “Обмене”, где Владимира Георгиевича при чтении, что называется, “перещелкнуло”. И Пелевин (не лауреат Сашка, а Виктор Олегович) Трифонова, конечно, тоже читал. Прекрасная повесть “Вести из Непала”, Любочка, “мы провода под током”, ужас советской смерти, помните? Неудивительно, что под током, ведь Люба работает в троллейбусном парке. Кстати, это строки Пастернака. Довольно смешные у поэта вышли стихи, про любовь электромонтера. “Под током”, да-с! Странно, ну, ладно. И у Татьяны Толстой в хорошей вещице описание поездки в московском троллейбусе времени застоя, совершенно трифоновское по звучанию.

В самом финале поездка в троллейбусе и, здесь, у Трифонова дан крайне интересный символ: на остановке сидела щенная сука овчарки. И вдруг запрыгнула в салон. Дмитриев позвал ее и она вышла. Человек уехал, а собака преданно смотрела на него с тротуара. Зачем эта собака? Из сталинского ликвидированного лагеря, что-то шаламовское? Нет. Образ брошенной любви Тани? Вряд ли. Что-то римское, волчица, Ромул и Рем, основатели города... Вот только в Москве не волчица, а овчарка. Не быти Третьему Риму, как бы намекает нам писатель Трифонов? Очень странный, сложный символ.

Но завершается повесть “хорошо”. Маклер, конечно, обманул (еще одна характерная советская деталь, маклер) и юрист исполкома в первый раз отказал. Но вмешалась энергичная Лена, во-второй раз все документы были в порядке, и, успели, обмен совершился. Мать быстро умерла от рака, Дмитриев слег с гипертонией, старую дачу снесли, на ее месте построили стадион “Буревестник”. Итог: жизнь продолжается. Такой вот советский хэппи-энд.