3 Конец романтической эпохи

И снова про СССР. Давненько не читали.

Псевдоисторическое, историософическое. Кого волнует теперь правда факта? У нас ведь литература. Писатель должен быть свободен. После того как провозгласили «конец идеологий», принялись мыслить еще более ненаучно, откровенно, неприкрыто идеологически.

Если вы думаете, что Советский Союз рухнул в конце 1991 года, то глубоко ошибаетесь. Дата смерти страны победившего социализма – март 1953-го. Испустила дух вместе со Сталиным.

Так, судя по всему, считает большинство.

Смелое утверждение? Приведем аргументы.

Что мы помним о Советском Союзе? Промельк дедушки Ленина, кончившего свой жизненный путь после броневика в Горках, Гражданскую войну, репрессии, ГУЛАГ…

А дальше как отрезало.

Как называлась страна, существовавшая с 1953 по 1991 – неизвестно. Да и существовала ли она?

В «Истребителе» память об СССР заканчивается там, где она обычно это делает у обывателей – 35-м и другими годами (истребитель). Но есть и отличие - она обогащена повествованием о сталинских соколах.

Справедливее всего было бы определить книгу как сборник рассказов о летчиках, если бы не одно «но». Объединяющее начало в мозаике индивидуальных историй имеется. Летчики для Быкова, как и в случае с товарищем Сталиным, - расходный литературный материал, необходимый для перехода в область стратосферы мысли: что это был за советский проект, в чем его суть.

Роман по большей части об этом.

Нельзя сказать, что читателю очень хотелось бы что-нибудь узнать на этот счет.

35 лет как толчем, стоило ли продолжать? Мы уже получили все ответы, какие только можно было себе вообразить – от «воплощение вековой мечты человечества» до «красной империи». И вот опять. Еще одна книга – ответ на вопрос, который мы не задавали.

Нынче такое популярно – копаться в известном, не выходя за ограду общеизвестных «истин», не пробуя их на прочность, не претендуя на невозможное. В этом смысле метод Быкова соответствует внутреннему сущностному посылу книги – время и общество, когда это следовало делать, миновало.

Идеологическая направленность придает книге стройность и некий вектор движения. Мы окунаемся в эпоху излета гонки рекордов (концом одной эпохи начинается роман, концом следующей заканчивается), когда вслед за звездопадом (я об орденах и медалях), последовал героепад. Он здесь у нас на любой вкус и цвет – от стрельбы по самому себе из пистолета, натуральных падений с занебесных высот до фаталистических раскатов античного хора – «дело героя погибать».

А так, все просто и понятно. Страна меняла курс. Наступала пора, когда на первый план выходили соображения надежности во всем, а не проверки способности к экстремальным разовым достижениям, за которыми, да, те самые падения.

Дело ясное. Конец романтической эпохи.

И тут, в книжке подробный рассказ в лицах, как это происходило. В принципе, хватило бы и одной судьбы для примера. Но Быков рассудил, кашу маслом не испортишь. Как результат - покойников в книге, словно в популярном скандинавском триллере, на любой вкус и цвет.

Что еще? Ну, обычный уже блеск эрудиции, создающий иллюзию хоть какого-то отличия от типового романа про ужасы эпохи сталинизма. Герои все разные, и смерти у них разные, как и жизни. Судьба каждого – ответ на вызовы эпохи.

Как водится, эрудиция соседствует с конспирологией. Самомнение знатока эпохи не позволяет Быкову согласиться не только с существующей картиной мира, но и с самой методологией ее формирования. Он выстраивает свою картину своим особым способом, напирая на многоцветье советского времени (это только в учебниках – «чемпионах по молчанию», оно видится солоноватым, серым и однородным). Поэтому практически все романы Быкова, имеющие исторический замес приобретают вид авантюрно-конспирологический. Здесь самый яркий эпизод со следствием по поводу Артемьева, не то убившего, не то не убившего свою жену. Реалии узнаваемы и для того, кто смотрел сериал «Противостояние» по Юлиану Семенову, и кто следил за делом доцента Соколова.

По нынешним временам это только хорошо, это модно. Читатель имеет право развлечься, в конце концов. Хотя такая книга, выигрывающая в блеске, автоматически выбывает во второй ряд, как слишком уж резвая для серьезной литературы.

А вот другой пласт конспирологии. Неизвестная фантомная Россия. Социальный низ в романе выглядит не то как причудливо сложившееся бессознательное, не то как изначальное творческое ничто, бездна, где может водиться всякое: ошметки вчера, которые вполне могут стать нашим завтра.

Выше было сказано «рассказы о летчиках». Правильнее было бы сказать очерки. Потому что журналистского искусственно – бумажного в рассказах о них многовато.

Ну да на этот счет есть защитная гипотеза – смотрим на все глазами газетчика Бровмана, потому и стиль соответствующий – много слов и фактов, никакого живого ветерка жизни.

Очертив жизнь и гибель соколов «на земле, в небесах и на море» и убедив нас в том, что страна приказала жить вместе со Сталиным, роман сворачивает к положенному финалу такого рода текстам - басенной морали.

Она не нова - и была озвучена едва ли не тридцать лет назад. Здесь дана с небольшими вариациями. Тогда было – «мы показали всему миру как жить не надо», теперь, здесь в романе, – «доказали, что жизнь в такой, стратосферной модели общества невозможна». Общество мертвых летчиков, развернутое перед нами – наглядное доказательство, что стремление быть «все выше и выше, и выше» вполне может составлять смысл индивидуального существования. Но заканчивается оно почти всегда гибелью.

Если воспринимать прочитанное, не страдая излишней романтикой травмированной рабовладением жертвы советского режима, граничащей с садомазохизмом («все-таки я был очень высоко»), или оголтелым осуждизмом «просто жить она (страна – С.М.) не умеет», то становится очевидно – у Быкова получилась вполне покладистая, очень своевременная, плюралистичная нынче книга: всяк сверчок, знай свой шесток, каждому - свое.

Но при этом у нас здесь целый «Фауст».

За чередой героических смертей – обычная в данном сюжете дилемма: подмахнуть договор с Мефистофелем, в его роли здесь будущий генералиссимус, или повременить? Или даже круче - отказаться?

Для кого-то, вроде Волчака-Чкалова – это будет означать изменить себе. Для кого-то вроде Антонова-Туполева раскрыть себя, заняться делом, ведь цели у нас с Врагом рода человеческого одинаковы: «первым делом самолеты». Туполев – это такой неправильный профессионал, о правильных чуть ниже.

Кто-то выбирает смерть, кто-то уход в небытие, кто-то в неизвестность. Вариантов много, Быков, повторюсь, по-либеральному плюралистичен, хотя душа его больше лежит опять-таки к конспирологическому альтернативному способу решения проблемы.

Историческое, писал уже не раз, для большинства наших авторов – способ крыловского иносказания, препарирования настоящего под видом прошлого. «Истребитель» - не исключение. В пункте как решать образованному человеку вопрос об отношении с властью, тут проглядывает небольшой фрагмент коучинга.

Идеальный метод отношений с Мефистофелем – уход в подполье. Под этой маркой Быков разворачивает перед нами популярную уже лет как пятнадцать интеллигентскую байку об интернационале профессионалов, республике ученых и специалистов.

«В эпоху, когда нет больше совести, остается профессия. Только профессия».

Родство профессиональных душ иллюстрируется эпизодом знакомства Волчака-Чкалова с судьбой американской летчицы Амелии. И этот эпизод оказывается настолько важен идеологически, что Быкову приходится пожертвовать исторической хронологией (в реальности такого случится не могло, даты не могли сойтись, да и существовали они слишком в параллельной реальности). Впрочем, о том, что у нас тут литература и область вымысла нас предупреждают уже в прологе, где жизнь Аркадия Гайдара и его семьи выписывается в большей степени по «Голубой чашке», чем по фактам реальной биографии.

«Истребитель» - роман идеологический. И это важно учитывать в процессе чтения.

У автора есть готовые ответы, что само по себе неплохо – наконец-то книга не только из одних вопросов, то есть близкая к полноте и завершенности. Плохо другое – ответы эти не вписываются в логику самого текста, неоригинальны и слишком лежат в области агитации и пропаганды.

В первую очередь следует обратить внимание на модную ныне манеру мышления в стиле отделения вершков от корешков – успехов от провалов, темной стороны от светлой. Нам показывают человеческие трагедии, такой привычный минорный портрет сталинских времен, мы летаем далеко за облаками, кружимся среди элиты, среди тех десяти процентов, которые шарашат. И понятно, что это довольно односторонняя картина, которую в силу этого трудно назвать полновесным взглядом.

Вот они все летают и летают. А зачем? Было же в этом народно-хозяйственное значение? Но нет, все развернуто так, словно выкидывать деньги на все эти рекорды было самоцелью.

Формула «это общество было нужно, чтобы построить ракету, достигнуть стратосферы» мало чем отличается от современной газетной мифологии «России, вернувшей себе статус мирового игрока». И то, и другое не соответствует действительности. И первое, и второе – пиар.

Вот и героика полетов – такой же пиар, организованный журналистами вроде Бровмана. Бумажные герои, которых развеет на все четыре стороны завтрашний ветер истории.

В справедливом обществе жить нельзя – вот такая мысль вдалбливается читателю. Там где справедливость – нет воздуха. Но кому нельзя? Тому, кому сейчас именуют человеком – существу жующему и кочующему по постелям, а в перерывах предающемуся мечтаниям о великих идолах-героях, прочитать о которых можно теперь в разделе светской хроники?

Быков так и не разъяснил каким обществом был Советский Союз и кто к нему оказался не приспособлен: Волчак или безвестный мещанин численностью девяносто процентов?

Похоже, что ему самому не чужда идея элитаризма, которую Антонов-Туполев, подобно герою-идеологу а-ля Голдстейн из «1984» вкладывает в голову читателям. Быков сам отравлен придуманным, пропагандистским, архаичным культом героев. Поэтому склонен вслед за Бровманом квинтэссенцию нового строя – 60-80-е выдавать за некое угасание в сравнении с высотами и глубинами сталинской эпохи. Поэтому СССР закончился в 1953-м. Очарование гигантизмом. Знакомо. Они и впрямь любят Сталина, также как некоторые любят Фредди Крюгера или Чаки.

Здесь имеет смысл вернуться к фаустовской линии романа, которая трактуется в книге превратно.

Суть фаустовского начала состоит не в испытании пределов, а в обнаружении того, что их не существует. Фаусты перешагивают через пределы, а Быков по-свидригайловски предлагает обустраиваться в бане с пауками.

Фауст - это идея перманентного развития. Предел – категория эстетическая и историческая, а не метафизическая. Мышление в пределах границ - удел классически прекрасного, гармоничного. И если уж говорить о том, почему герои должны уйти в новую эпоху, то это потому что в них слишком много аполлонического, слишком много сознания того, что должен быть предел, границы, гармония. Фаустовский век дисгармоничен, он весь устремлен вперед, в будущее – в это невозможное и недостижимое (пока). Поэтому он преодолевает и героику и романтику. Фауст – это прощание с романтикой индивидуализма, потому что предметом романтики перестает быть уникальное. Романтика стремится к своей тотальности.

То есть Быков сам отвергает идею развития. Для него жизнь – ограниченное пространство. У небосвода есть потолок, к нему прибиты звезды, а под ногами гигантская черепаха, дойдешь до ее края и свалишься.

Потому в романе нет будущего. Ощущение смены времен в романе присутствует (было иное, теперь такое), но представление о том для чего и к чему они сменяются нет. Нет этого заглядывания вперед, в непознаваемое.

Эта лишенность книги внутреннего иррационального начала, ее спертость, проявляется и в другой, заметной по интервью самого Быкова особенности.

Обычное дело: добавить автору к написанному, и очевидно вычитываемому из романа, нечего, он так и не вышел за намеченные пределы. Текст равен самому себе – максимум с ним можно полемизировать.

Источник