2 «в книге, наконец, «проповедуются идеи неограниченного равенства и коммунизма, и низшие классы возбуждаются в самых неистовых выражениях к восстанию против высших»

«Я порицаю Гейне за то, что он не хотел понять, что не поэты и не ученые открывают человечеству новые пути, а люди с грубыми руками, дымящие кнастером»

Как сделать из дворовой футбольной команды лидера национального первенства? Нужно оттенить ее достаточным количеством других команд. Желательно совсем не умеющих играть в футбол. И все получится. Так и в случае с героями очередной книги серии ЖЗЛ. Здесь, правда, речь идет не о чемпионате, а о контроле над русскими мозгами. «И хотя по таланту и общественной значимости Г. Благосветлов, В. Зайцев и Н. Соколов уступали Н. Чернышевскому или Н. Добролюбову, А. Герцену или Д. Писареву, тем не менее, они входили в круг «властителей дум» молодежи второй половины XIX века.» Попутно обеляется, или возвышается Белинский, обычный продажный журналист того времени. Этот деятель даже не скрывает своей сущности. Какая там учеба? Какие там знания? «Журналистика в наше время все, — говорил Белинский. — Журнал стоит кафедры…» Как в сказке про «репку» всех выстроили в цепочку, и игра началась. Талантливым организатором, редактором, публицистом был руководитель «Русского слова» Г. Е. Благосветлов. Он тащил за волосы своего сотрудника: Н В. Соколова, писавшего статьи главным образом по вопросам политической экономии (да здравствует Адам Смит). Чтобы проще ловилась рыбка, воду старательно мутят. Как понять, кто из революционеров настоящий, а кто не совсем? Да никак! Ведь это все русская рулетка. Вот только пистолет держит иностранная рука, пули так же выплавлены зарубежными мыслителями-журналистами. Русскими остаются только мозги страдальцев, которые должны быть вынесены этими пулями. «Как же быть в таком случае не только с Писаревым или Варфоломеем Зайцевым, но и с такими, скажем, фигурами, как Ткачев, Лавров, народовольцы в целом? Их «манер» мышления, их социологические системы в еще большей степени отличались от теоретических концепций Чернышевского и Добролюбова и очень разнились между собой. Считать ли их «истинными» революционными демократами или придерживаться привычной метафизической точки зрения?»
Все они били по площадям – по вопросу освобождения крестьян. Это самое освобождение должно было перерасти в народные массовые восстания. О народе, конечно же, никто не думал. Благосветлов, вероятно, просто очень опасался быть высеченным розгами еще обучаясь чему-нибудь и как-нибудь в свои юные годы. И этот страх остался у него на всю жизнь. И привел к желанию отомстить самодержавию. Хотя его не секли. А надо было бы… Проблемой России было не крепостное право, а то, что секли нормальных людей, вместо того, чтобы высечь потенциальную революционную сволочь. «Порой сечение сопровождалось звуковыми эффектами — например, звоном в колокол. Часто оно превращалось в изощренную пытку — когда лоза распаривалась в молоке с перцем и вином, после чего жертва вытаскивалась из класса без чувств.» От страха перед розгами начал Благосветов читать все подряд. Правда, выбора то не было особого. Все тот же Карамзин, да «Капитанская дочка» Пушкина. Доказательств того, что Благосветов как-то пересекался с Чернышевским не найдены. Но ведь они должны были быть найдены. И нашлись: «О взаимоотношениях Благосветлова и Чернышевского в Саратовской семинарии не сохранилось сколько-нибудь достоверных материалов, но слова «я с ним рос и воспитывался» достаточно определенны.» Все – мяч в игре, футбол начался. Начал Благосветов преподавать. Дальше он где-то что-то написал, самодержец это едва ли не лично прочитал, возмутился и «высочайше» повелел: навсегда лишить Благосветлова нрава преподавания.» Благосветов трогательно прощается с институтками. И (ура) направляется за границу. И даже не думайте задать вопрос «а на какие шиши?». Ленин, вон, в шалаше молоком божьих коровок питался. А тут тебе не там: еды побольше будет, чем на Финском заливе. Ведь Благосветлов уехал за границу — вначале в Швейцарию, потом в Париж и в Лондон. Вот только не совсем понятно, как же преступника выпустили за границу. Но автор, смахнув скупую слезу, винит во всем жандармерию, которая недоглядела… А еще автору книги нужно было как-то отбиваться от фактов, говорящих о том, что Благосветлов едва ли не боготворил заморские страны демократической «цивилизации». Русский дикарь едва не упал в обморок от счастья, увидав обетованную Англию с палубы корабля. «Когда вдали открылись меловые берега Англии — а это было рано утром в один из ясных майских дней, — я почувствовал то же, что должен чувствовать дикарь, уносимый на европейском корабле от родного уголка земли и неизвестную даль… Меня отделяла от берега, на котором человек чувствует себя лично свободным, как птица, только одна доска, по которой надо было сойти с парохода…» Потом, уже гораздо позднее, Благосветлов поумнеет и что-то начнет подозревать. Но не вылечится до конца. «Несколько позже (в начале шестидесятых годов) Благосветлов поймет недостаточность, а порой и призрачность этой «свободы». В Лондоне Благосветлов первым делом спешит приложиться губами к краю домашнего халата новоявленного святого свидетеля святых безобразий: самого Герцена. «Был я и у лондонского патриарха; он кланяется всем вам…». Торжественно звучит «Колокол» Герцена. Не хватает только опиума и комсомолок. Между Благосветловым и патриархом устанавливается духовная близость. Правда, патриарх, как все попы в изложении большевиков, безобразничал. Не очень-то уважал дикаря из далекой России. «В мае 1869 года Герцен пишет своей дочери Наталье Александровне и сыну Александру Александровичу: «На днях явился Благосветлов с женой и детьми — обрился так же безобразно.» Дальше идет непереводимая игра слов, суть которой сводится к тому, что Благосветлов поступает в услужение к патриарху и работает его литературным рабом. «Он занимался переводами, за которые Герцен платил ему… Он изучил в это время английский язык и перевел с английского «Записки Екатерины Романовны Дашковой», которые состояли из двух больших томов и представляла необыкновенный интерес…» «Записки Дашковой» были изданы Герценом с предисловием его.»
А еще учил русскому языку дочку великого русского человека Герцена! Патриарх щедро наградил дикаря из России. Не ограничился, в отличие от проклятых английских колонизаторов, дарением бессмысленной блестяшки. Подарил Благосветлову целую ручку. В смысле перо для писания! И снизошла благодать на Благосветлова и возблагодарил он руку дарящую сии дары. «В октябре 1861 года он писал в Саратов Мордовцеву, пересылая ему в подарок ручку для письма: «Эта ручка, в двух экземплярах, подарена мне в Лондоне русской девушкой — Наташей, дочерью нашего эмигранта, известного русским звоном на берегах Темзы.»
Интересный факт: советские (большевистские) ученые, как они утверждают сами, развенчали миф о том, что Некрасов охотно брал людей в литературное рабство. Как развенчали – не понятно. Просто развенчали и все тут. А вот с Благосветловым, как признается сам автор, промашка вышла. А может и не промашка. Ведь против фактов даже броненосец бессилен. «Трудами советских ученых домыслы об эксплуататорстве Некрасова были разоблачены. В отношении Благосветлова этого не было сделано. Версия об «эксплуататорстве» Благосветлова была воспринята на веру и советскими учеными. Она проникла в учебники, диссертации и научные труды.»
Но тут первый тайм заканчивается и в составе команды мыслителей замена: вместо выбывшего Благосветлова в игру вступает его протеже Варфоломей Зайцев. Этот двадцатилетний отрок сразу бросается в бой и пишет статью «Представители немецкого свиста Гейне и Берне». Эти два борца за права евреев почему-то очень волнуют нового игрока. Вероятно, к крестьянской предполагаемой революции в России нужно было подтянуть и евреев с их погромами.
«Деятельность Гейне и Берне вызывает симпатии Зайцева именно потому, что они были передовыми людьми своего времени.» Правда, малолетний мыслитель часто путался в своих мыслях. «Варфоломей Зайцев, влюбленный в Гейне, превозносящий его за «яркий демократизм», за то, что он сохранял «ненависть и презрение к… аристократам» и желал «освобождения угнетенных и ниспровержения угнетателей», — тот же самый Зайцев упрекал великого поэта за «его отвращение от мужицких объятий», за революционный «дилетантизм». С присущей ему прямолинейностью, намеренно игнорируя несоразмерность талантов, имея в виду интерес чисто политический, Зайцев ставит в пример Гейне его оппонента Берне.» Люди типа Гейне в представлении Зайцева не способны к практической деятельности: «Их дело подготовлять переворот, содействовать развитию народа, но… черная работа не для них». Написал свою статью Зайцев и сразу получил предложение о переходе в итальянский футбольный клуб. Вот времена были: карьеру на раз люди делали. Одно слово: демократия! И менеджеры быстро находились для таких футболистов, футболящих чужие мысли. «в 1869 году В. Зайцев вступил в Интернационал. В 1870–1871 годах он жил в Турине и организовал там первую итальянскую секцию Интернационала. В это время завязывается его дружба с известным русским революционером, основателем анархизма М. А. Бакуниным.» Вскоре Зайцев, как ранее Благосветлов, (духовно) сближается со своим менеджером-наставником. В воздухе начинает сильно пахнуть радугой. «Осенью 1872 года Зайцев поселяется в Локарно, где жил М. А. Бакунин. Вскоре они сблизились. Зайцев жил в одном доме с Бакуниным, писал под диктовку его «Воспоминания», которые довел до 1848 года». Зайцев, гораздо позднее, начнет писать книгу. Отрабатывать дриблинг с Соколовым. И напишут они книгу. Книга эта, правда, в продажу так и не поступит. Но «клятый» царь начнет судебный и долгий процесс над Соколовым. Книжка называлась «Отщепенцы» и самодержавие устроило мощный пиар этому «труду». Христианство в этой книге приводило к коммунизму. За это его, вероятно, автор и подвергал критике. Все это напоминало галлюцинации хлебной крошки на бороде Карла Маркса. «Вот некоторые выдержки из обвинительного заключения, показывающие, что в особенности напугало в книге суд и цензуру:
«Представив христианство… как чисто коммунистическое учение, заслуживающее уважения лишь по отрицательному его характеру, автор сборника осыпает его неимоверными ругательствами, как скоро оно развило догматическую свою сторону и, приняв вид организованной церкви, сделалось твердою опорою христианских правительств». Но главное, что зрители возбуждаются. И говоря одно, подразумевают совсем другое.

Смешно, но Соколова судили несмотря на то, что он самолично принес свою книгу в цензуру. И приговорили к 16 месяцам заточения в крепости, а книгу сожгли. И получил, таким образом, Соколов билет в первый класс и отправился в Швейцарию. И даже не швейцаром при отеле устроился. Ему предложили совместно с Лавровым сотрудничать в журнале «Вперед». Снова сильно пахнет радугой и крепкими мужскими объятиями. Бакунин угощает Соколова своим фирменным кофе, который невыносимо мерзок, но все его тем не менее пьют. Хитрые русские эмигранты придумали «гениальный» план: «— Теперь, — продолжал Бакунин, — Росс на наши общие деньги организует типографию, а мы вместо газеты будем издавать книги. Ты — сторонник Прудона и должен написать в его защиту брошюру против «Нищеты философии» Маркса.» Парабеллум же, Бакунин русским революционерам не мог дать. Он, как смотрящий за этими кружками, не мог допустить, чтобы возникла даже теоретическая угроза местным капиталистам и буржуазии. Этих трогать было нельзя!
«— Черт вас побери, и особенно каждого в отдельности, всех вас русских, — отвечал Бакунин. — Я знаю только своих итальянских и испанских друзей. Вы все рабы и останетесь рабами с вашим царем. Недавно я выгнал Нечаева, который взял себе в голову называть себя революционером и хотел здесь натравить молодежь па буржуазию и устраивать убийства и грабежи па улице. Но я предостерег всех друзей и дал им совет порвать отношения с этим выскочкой… И они поступили соответственно.»
Потом, так же «соответственно» поступят и с Соколовым – его вынудят убраться в другой город и даже будут пытаться натравить на него местных жандармов.
По этим людям не звонит колокол. Даже колокол патриарха Герцена. И никто не задумывается почему. И никто не понимает, почему одни мозги дешевеют, а другие дорожают. Аминь!