5 Гул затих. Я вышел на подмостки

Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?

Не думаю, чтобы Дмитрий Быков считал себя адептом русского космизма, и уж тем более последователем Николая Федорова с его идеей всеобщего воскрешения. Рамки любого учения бывают тесны для самостоятельно мыслящего и многообразно одаренного человека, а федоровское, на поверхностный взгляд, вовсе представляется родом юродства. Однако Быков воскрешает, и делает это, как никто другой не может.

Не всех подряд (такое одному Сыну Человеческому будет под силу, и хотелось бы, попозже), лишь тех, кого любит. С одной оговоркой: для понимания быковской работы воскрешения, нужно быть хорошо подготовленным читателем. Говорю не для того, чтобы похвалиться: вот, мол, я поняла и оценила, а кому другому где уж. Есть мнение, что если имеет смысл с кем себя сравнивать, то с собою же прежним, я уже пробовала читать быковскую биографию Бориса Пастернака лет восемь назад и отложила, едва не с негодованием.

Тон тогда показался недостаточно уважительным: как можно говорить о Пастернаке без должного пиетета? Бережный и компетентный, но без подобострастных приседаний перед величием героя, разговор представился непозволительным амикошонством. Понадобилось свести знакомство со многими образцами биографической прозы, хорошими и разными и, конечно, куда лучше узнать ДЛ в различных его ипостасях: литературоведа, критика, драматурга, прозаика, поэта - чтобы оценить грандиозность замысла и совершенство исполнения, явленное им с биографией Пастернака.

Колоссальный во всех отношениях труд. Полнота охвата, когда героя ведут от рождения до смерти, без лакун в тех местах биографии, что представляются автору несущественными или противоречащими его концепции. С анализом всего, написанного Борисом Леонидовичем, где биограф выступает больше литературоведом, чем критиком. Удивительный, прежде нигде не виданный прием "зеркал", когда творчество и личность героя отражается в отношениях с другими значимыми фигурами его времени. Да объем текста под тысячу страниц - наконец.

И какого текста! Всякий читатель имеет свои физиологические маркеры встречи с хорошей книгой, предшествующие ее ментальной оценке. Набоков говорит о дрожи вдоль позвоночника, одна писательница в прочитанной недавно книге признавалась, что у нее начинает колоть щиколотку, у меня эйфория начала влюбленности - такое, бабочки в животе. Так вот, в блаженном состоянии допаминовой избыточности пребывала все время, пока читала эту книгу.

Как-то еще так счастливо случилось, что с биографией любимого поэта я не была знакома. Не вовсе табула раса, знала о его переписке с Цветаевой и о травле после Нобеля, но это ведь ничтожно мало, в сравнении с цветаевской, ахматовской, мандельштамовской, о которых имела более-менее целостное впечатление, хотя бы и составляемое в разное время из разных источников. Пастернак в этом смысле оказался белым пятном.

Задумалась теперь, отчего, и поняла - значительная часть прочитанного о Великой шестерке Серебряного века (Блок, Маяковский, Ахматова, Цветаева, Мандельштам) связана с критическими и литературоведческими статьями, написанными в XXI веке, что естественно, о первых двух в советское время лишь государственный официоз, остальные были полузапретными, а в первое постперестроечное, серьезные исследования, если и были, тонули в океане информации. Так вот, биография Пастернака авторства Быкова впервые издана в две тысячи пятом, а сказать после него что бы то ни было, уже никто не решился бы. К чему, когда есть эталон?

Максимально беспристрастно, воздерживаясь от оценок, но пытаясь донести до читателя по возможности больше значимой информации с тем, чтобы дать возможность самостоятельно составить мнение об обстоятельствах, поступках, отношениях со значимыми в жизни героя людьми. И не только людьми. В этой книге спокойно, обыденно, без эзотерических и конспирологических подвывертов рассказывается об отношении творца с даром.

О требовании невероятной самоотверженности служения, какое он налагает на своего носителя, о неустанных трудах по поиску, шлифовке и огранке: о готовности равно принять на этом пути фанфары и голгофу, пойти против общепринятых установлений; сделаться изгоем и объектом травли. Гнуться, ломаться, раз за разом восставать из пепла и однажды не восстать, но остаться в веках. Дмитрий Львович словно бы ничего особенного не делает, чтобы донести это до читателя. Ни пафоса, ни тоги, ни котурнов. Он просто говорит, а ты понимаешь - да, это так.

Моим читательским счастьем стало то, что о самых любимых стихотворениях здесь говорится как о лучших. И отдельно Комаровский, наконец явился человек, который объяснил мне эту болезненно притягательную и отталкивающую фигуру, сведений о которой тщетно искала многие годы (без преувеличений и интересничанья).

Ленинский принцип "если я знаю, что знаю мало, я добьюсь того, чтобы знать больше", работает и здесь. Думаю, что прочту наконец то у Бориса Леонидовича, что не казалось прежде интересным или вполне своим. И кстати уж о Ленине, до сих пор образцом лучшей биографической прозы в моей табели о рангах был "Пантократор" Льва Данилкина. Теперь он не один. Менее любимым не станет, но подвинется. Все-таки сочинения самого человечного человека никогда не заставляли меня задыхаться от восторга.

Превосходно, исчерпывающе полно. Лучший образец биографической литературы, с каким доводилось встречаться.

Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.

И в нем навек засело
Смиренье этих черт,
И оттого нет дела,
Что свет жестокосерд.

Источник