3.5 Высокое замыкание

«Высокий замок» нельзя назвать автобиографией в традиционном понимании. Лем ставил перед собой другую задачу: извлечь из памяти непосредственные детские образы, авось да картина окажется цельной и объясняющей многое. И хоть проводить такие параллели он вроде бы отказывается, но сам понимает, что они неизбежны. Поэтому сразу же предполагает провал подобного эксперимента. Однако, ему интересен сам эксперимент, да и как знать, к каким выводам он приведёт…

Я хотел «предоставить» слово неискушенному ребенку, по возможности не мешая ему, а вместо этого поживился за его счет, выпотрошил ему карманы, тетради, ящички, чтобы похвалиться перед старшими, каким многообещающим он был уже тогда, какими личинками, куколками будущих достоинств были даже его грешки, а чтобы этот грабеж как-то оправдать, я превратил его в красивый указатель пути, чуть ли не в целую систему. Таким образом, я написал еще одну книгу, словно с самого начала не знал, не догадывался, что иначе и быть не может, что все намерения присматривать за тем, чтобы воспоминания были протокольно точными, все эти строгие наказы ничего не добавлять от себя – самообман.

Воспоминания охватывают первые лет 15 жизни автора во Львове, тогда входившем в состав Польской республики. От главы к главе расширяется знакомство с внешним миром: сперва это содержимое карманов отца, квартира, потолочная лепнина, железный дедовский сундук, заветный книжный шкаф; потом близлежащие городские улицы и парки; далее гимназия с типами учеников и учителей; и наконец лагерь НВП. Впрочем, героя воспоминаний больше интересует не внешний, а собственный внутренний мир, как и внутренний мир игрушек и приборов, которые юный вандал безжалостно курочит. А выливается это в коллекционирование разного механического хлама с перспективой на изобретательство и в странную игру по созданию собственного тайного бюрократического государства.

В этой субъективной перспективе учитываются лишь переживания, а не истинные интерпретации фактов, и селекция отделяет не истинные версии от версий фальшивых, а превращается в молчаливую исполнительницу приказов памяти, которая зарегистрировала то, что зарегистрировала, без какой-либо возможности апеллировать к прошлому.

Но хотя Лем и зарекается от интерпретаций и выводов, всё же не отказывает себе в удовольствии пофилософствовать на темы относительности пространства и времени в возрастном восприятии, конфликта между личным и социальным, мистики и абсолюте несовершенного мира. Вот только что из изложенного подвигло на эти рассуждения нередко остаётся не до конца понятным — ассоциации вообще капризная штука.

Наиболее интересными и достойными внимания кажутся мне первые предпочтения и неприязни – они берутся неизвестно откуда, – а не более поздние, привнесенные, порой представляющие собою простое механическое копирование.

Как по мне, автобиографии захватывают в двух случаях: если сильно узнавание образов, извлекаемых из собственной памяти читателя, и если автор настолько любим, что интересна каждая деталь его жизни, тем более из первых рук. Для меня же подобных узнаваний было здесь не слишком много, да и фанатом Лема я не являюсь, хоть в последнее время и знакомлюсь с его творчеством. Так что не могу сказать, что вошёл в резонанс с автором и читать повесть было скучновато. Любителей же Лема я не собираюсь отговаривать от чтения этой книги: наверняка им она придётся больше по душе и даже приоткроет секреты зарождения авторского стиля. Я этого особо не углядел, но это моё субъективное восприятие, на которое тоже имею полное право.