В дантовском варианте ада для меня приготовлен круг, наполненный современной русской женской прозой. Хотя сама Рубина ненавидит причисление себя к ней, но каждый кусочек ее текста так и кричит о своей принадлежности. И все то, что обычно нравится в Рубиной ее поклонникам, вызывает у меня какое-то ненормальное отторжение даже на уровне физическом, чем дальше я углубляюсь в ее тексты.

Ради спасения отношений я даже решилась на чтение критики, чтобы мне показали ее в другом свете, глазами любящих, но этот трюк, обычно срабатывающий, не удался в этот раз.

Начиная с витиеватости слога, который накручивает, накручивает, накручивает, напоминая детскую игру в испытание вестибулярного аппарата, когда тебя раскручивают, а потом останавливают, чтобы смеяться над твой полной расфокусировкой и пьяной походкой. Это чувство возвращается ко мне при чтении Рубиной, Улицкой и Степновой. Это хуже езды по серпантину.

Импрессионистское полотно произведения подается со слишком близкого расстояния, так что теряешься во всех этих мазках и их назначении. Ясность глумится за ширмой, уступая место Метафоре, которая будет крутиться в импровизированном танце, пока не дойдет до абсурда. И будет петь она о любви, которую никому не пожелаешь, о зависимости и оторванности от мира.

Сюжет тонет там же, в омуте мелких деталей, прыжков из одной локации в другую, из одного времени в другое, мельтеша и смазываясь вместе, вроде бы сгущая краски, что в конце приводит к финалу - сплошному месиву. Петли сюжета натянуты до предела, за кулисами звучит тревожная музыка и зритель схватывается за сердце, ведь вот Лиза выходит из клуба. И ждет читатель, еще напряженнее звучит музыка, а потом вдруг резко обрывается, актеры начинают, как ни в чем не бывало, убирать декорации, ведь все закончилось, а ты лишь на мир прикрыл глаза, чтобы отдохнуть от вакханалии кукол, а они уже все.

И мистика. Ну куда же женская проза без мистики, которая как перчик к любому блюду - добавил и, вроде бы, уже съедобно.

Кукольный мир Петрушки крутит-вертит, пытаясь завлечь из пресного бытия Бори, противопоставляя высокое профанному, но так сумасшедше отстранённа эта метафора, что мир Бори кажется родным и знакомым. И смотришь на кукол этих и понимаешь, что самая главная кукла в руках автора - эта Лиза. Объективизированная даже собственным сотворителем, превращенная в неживое нечто, которое не существует без своего создателя, она, конечно же, печальный образ, но нитки слишком торчат со всех сторон, а душа так и не нашлась.