4

С радостью и удовольствием написано в рамках флэшмоба "Спаси книгу - напиши рецензию!"

Одно из моих любимых извращённых развлечений - литература для молодёжи, опубликованная в СССР в 60-е годы. Без подтекста: развлечение любимое и извращённое. Кто обзывает идеологизированностью и оруэлловским двоемыслием, кто-то посмеивается умудрённо, - он-то знает правду, все прежние правды прочь, а я восхищаюсь. Никакая фантастические саги, никакие этнографические исследования не могут дать такого - с головой - нырка в Зазеркалье. В том мире жили-были мои дедушки и бабушки, а мои родители были той самой молодёжью, которой адресовались все эти труды.Тот мир, если бы не многочисленные "если", мог бы приютить и меня. Тот неимоверный, противоестественный мир, где общественное выше личного. Ну, по крайней мере, должно быть выше личного. И где "должно быть" выше, чем "есть".

Вот и повесть Е. Криштоф "Май, месяц перед экзаменами" хочется читать вслух, притом гнусавым голосом Виктора Коклюшкина. С его знаменитым рефреном "Не понимаю!" Так как действительно не понимаю, почему любимым и талантливым ученикам нужно давать самые сложные контрольные. Почему грузить мусор в мусоровоз обязаны школьники в свободное время, а не те, кому платят за это зарплату, в рабочее время. Почему работа на стройке общественно полезнее и нужнее, чем та, для которой требуется высшее образование. Почему желать своей дочери оного образования и отсутствия бытовых трудностей подло и нечестно, а ставить палки в колёса на пути ученицы в вуз, потому что она любит наряжаться и эмоционально поверхностна - порядочно. Я не понимаю. А самое главное, что прост-таки не укладывается в горячечном мозгу: почему Анна Николаевна, этот самый учитель-положительный образ, так относится к своим подопечным:

Ах, о себе я давно и не без основания полагаю, что не увижу не только дальних озер, но и еще многого из того, что мне хотелось увидеть, и не сделаю многого из того, что хотела сделать. И, может быть, наутро именно поэтому с особой придирчивостью я присматриваюсь к своим ученикам и желаю, чтобы их жизнь сложилась ярче, счастливее, чем моя.
В такие дни я бываю даже недобра с ними, будто они уже уклонились от каких-то обязательств, взятых лично передо мной.

Сталкиваясь с такими воззрениями, с особой остротой чувствуешь, насколько детей нужно беречь от нас самих. Наших фанаберий, наших непройденных дорог и несбывшихся мечтаний, наших предубеждений, навязываемых с усердием, несомненно достойным лучшего применения. Разве это честно - заставить кого-то отвечать за наши, нами не пройденные дороги?
С точки зрения Анны Николаевны - так только и следует. Не хотят на мою дорогу - силком загоним. Итогом такого обращения станет либо протест, либо во чужом пиру похмелье. Ну, не каждый годен на передовую! Даже если воспринимать общество как вечный бой, нужны и тыловики, и снабженцы, и банно-прачечный отряд, и похоронная команда скептиков. Иначе бой будет проигран (что и произошло). Все драмы единственного в южном посёлке десятого класса идут от того, что классная руководительница, как Советская власть, захотела поэкспериментировать. Проверить класс, и особенно свою любимицу, принципиальную, "железную" девочку, так сказать, на вшивость. Проверила. И соображения об этике экспериментов на подростках нимало не остановили положительную героиню.

Легче всего обвинить её в том, что она не любит детей. Нет! любит. Но любит любовью закомплексованного подростка, которому лишь бы выпендриться перед объектом своего великого чувства. Послушать только, как рассказывает классу о концлагерях: "Да вы себе и представить не можете, [балованные шалопаи], что там называлось хлебом!" Так и хочется спросить: А вы - можете? Не сидели, не извольте примазываться. Самой Анне категорически нечем хвастаться, эрго, остаётся приписывать себе все победы советского народа. На этом фоне "плохая" завучиха, проталкивающая неталантливую дочуру в университет, выглядит... как родная. Она, по крайней мере, не кривит душой и не лицемерит. Вернее, лицемерит, ноблесс оближ, но хоть знает, чего хочет.
Анна Николаевна - не знает. То есть хочет-то, леденея от одиночества, своего очага, семьи, любви. Но рада бы в рай, да принципы не пускают. Поэтому не пустит в рай - пусть второсортный и в шатающемся шалаше - свою любимую десятиклассницу, железную девочку, а девочка не такая уж железная, ей всего семнадцать и она влюблена...

Естественно, Елена Криштоф вкладывала в свою школьную повесть совсем другую истину, не ту, какую я в ней усматриваю. Но истины меняются, а книги продолжают быть. Позолота-то сотрётся, свиная кожа остаётся.