2 Ненастоящий лагерь...

В первую очередь, необходимо напомнить, что «Один день Ивана Денисовича» – это первое произведение в Советской литературе, в котором поднимается тема ГУЛАГА, как такового. На его выход повлияло множество факторов – развенчание культа личности, «Хрущевская оттепель», ну и конечно личные «качества» самого Солженицына. В книге повествуется об одном дне арестанта Шухова Ивана Денисовича. Наружу выходить тема, которая не имела места в Советской литературе, для нее характерен свой особый предмет – это лагерь либо тюрьма и объект – человек (заключенный, арестант, осужденный). А теперь давайте остановимся поподробнее на самом произведении. Но еще одна поправка. Солженицын пишет не о лагере в полном смысле (какими считались лагеря Колымы, о которых писал В.Т. Шаламов), а о «легком» лагере (в котором еще жив кот, которого давно бы съели, нет блатных, нет вшей, бесконечных допросов, а у осужденного есть ложка ).
Во-первых, начнем с главного – питание заключенных. Основной претензией заключенных ГУЛАГА был не вопрос бесплатной работы, несправедливости наказания (потому что в ту историческую эпоху вопрос справедливого наказания не стоял в принципе, виновным мог быть признан ЛЮБОЙ, от крестьянина до интеллигента), а вопрос содержания и питания в лагере. Хотя, надо сказать, что был проделан «эксперимент», руководил, которым Эдуард Петрович Берзин (в 1937 году получил спецзвание – дивинтендант, в 1938-м – приговорен к расстрелу). В 1927 году его отправляют в Вишеру, чтобы заведовать стройкой большого химзавода. Об этом «эксперименте» подробно рассказано в АНТИРОМАНЕ «Вишера» В.Т. Шаламова. В результате «Системы Берзина» никто не голодал, была возможность отовариться в лагерном магазине, существовала столовая «ресторанного типа». Но, к сожалению, в эпоху Большого террора власть перестала интересоваться насущными проблемами заключенных, в результате зеки стали «расходным материалом», умерших просто заменяли новые сидельцы, в том числе, по всем известной 58-й статье… Солженицын пишет: «сидеть в столовой холодно, едят больше в шапках, но не спеша, вылавливая разварки тленной мелкой рыбешки из-под листьев черной капусты и выплевывая косточки на стол» . На что мы находим, совершенно иной взгляд у Шаламова: «рыбу есть только с костями – лагерный закон» . Или у Солженицыны: «[…] наспех еда не еда, пройдет даром, без сытости» (это возможно, но только когда баланда хотя бы горячая), а у Шаламова: «я, ел как зверь, рычал над пищей» . Правда у Солженицына хлеб все-таки Шухов уносит собой, чувствуется опыт лагеря «Усть-Ижма». «Шухов вынул из валенка ложку. Ложка та была ему дорога, прошла с ним весь север, он сам отливал ее в песке из алюминиевого провода, на ней и наколка стояла: «Усть-Ижма, 1944»» . Из этого эпизода в самом начале повествования читатель понимает, что Иван Денисович Шухов закален лагерем, настоящим, а не «легким», в котором он находится сейчас. Надо так же обозначить, что главный герой повествования – обычный крестьянин, «мужик», который попал в заключение не по своей вине, а потому как выполнял «шпионское задание» немцев. Какое, суд не смог придумать, поэтому в деле, осталась только формулировка «задание» и восемь лет, получите, распишитесь. Надо обязательно принимать во внимание, что Шухов – крестьянин. Тяжелый быт русской деревни закалил русского крестьянина, так сильно, что он гораздо легче переносил тяготы лагерных, тем более тюремных будней. Шаламов пишет о том, что самым простым и веским аргументом против интеллигента в заключении является пощечина, одна пощечина, которая может сломить дух интеллигента окончательно и бесповоротно. В свою очередь русский крестьянин (почему подчеркиваю русский, потому что деревня Эстонца и Латыша отличалась менее тяжелым бытом) гораздо крепче, он по праву рождения может «сидеть лучше».
Во-вторых – баня. Да-да, пресловутая баня и отношение к ней Ивана Денисовича (в принципе абсолютно нормальное для человека, но не в условиях лагеря). «Свободной рукой еще бороду опробывал на лице – здоровая выперла, с той бани растет, дней более десяти. А и не мешает. Еще дня через три баня будет, тогда и поброют. Чего в парикмахерской зря в очереди сидеть? Красоваться Шухову не для кого» . Но какая баня в настоящем лагере, мы узнаем у Шаламова: «[…]первым «но» является то, что для бани выходных дней не устраивается […]Вторым или, вернее – третьим «но» является то, что, пока бригада моется в бане, обслуга обязана – при контроле санитарной части – сделать уборку барака – подмести, вымыть, выбросить все лишнее. Эти выбрасывания лишнего производятся беспощадно. Но ведь каждая тряпка дорога в лагере, и немало энергии надо потратить, чтоб иметь запасные рукавицы, запасные портянки, не говоря уж о другом, менее портативном, о продуктах и говорить нечего […]там (в бане) не хватает не только воды. Там не хватает тепла. Железные печи не всегда раскалены докрасна, и в бане (в огромном большинстве случаев) попросту холодно. Это ощущение усугубляется тысячей сквозняков из дверей, из щелей[…]Но всего этого мало. Самым страшным является дезинфекционная камера[…]» . Какова банька?
В-третьих – работа. С каким залихватским стремлением берется за работу Шухов и его бригада, мешается раствор, кладется блок, энтузиазм, да и только: «Вот это оно и есть – бригада. Начальник и в рабочий-то час работягу не сдвинет, а бригадир и в перерыв сказал – работать, значит – работать. Потому что он кормит, бригадир. И зря не заставит тоже» . Читая этот фрагмент, только дивишься, так это прямо социальная стройка светлого будущего: «Работа трудна, работа томит. За нее никаких копеек. Но мы работаем, будто мы делаем величайшую эпопею» . Но ведь это лагерь, пусть и «легкий», откуда, такая удаль, энтузиазм. Дело в том, что работа еще не выбила их из сил, герои Солженицына не измучены голодом и морозом, которые являлись вечными спутниками для заключенных лагерей Колымы и Магадана.
В-четвертых – полное отсутствие в повествовании блатных. Быть такого не может, или что Солженицын таким образом обходил цензуру того времени? Если это так, то значит и не надо было издавать, так как вся правда лагеря и тюрьмы не является таковой без них. Блатные – это составляющая работы всей машины пенитенциарной системы времени ГУЛАГА. Если 58-ая статья – враг народа, то блатной – это его друг, по крайней мере той его части, которая служила в той пенитенциарной системе – вертухаи, начальники и.т.д. О блатных написана гениальная работа В.Т. Шаламова «Очерки преступного мира», в которых начисто уничтожается любой налет романтики с класса блатных, который в свою очередь, до Шаламова, нещадно культивировался в культуре и после Варлама Тихоновича (90-е годы XX века).
Нужно заканчивать, так как никакого объема не хватит, чтобы привести в-пятых, шестых и….. В общем, мне хочется сказать о том, что величина и заслуги Солженицына, МЯГКО говоря, преувеличена. Да, он был первый, опубликовал рассказ «Один день Ивана Денисовича» о ненастоящем лагере, давайте просто спустим на то, что он обходил цензуру (помимо удачи, спасибо Твардовскому, который помог ему и почему-то оставил в стороне произведения Шаламова). Вопрос в другом, мог ли человек, который большинство срока своей отсидки провел по различным «шаражкам» и тюрьмам написать правду о лагере, на чем он основывался, на рассказах других? И самое главное, зачем он дерзнул написать «Архипелаг ГУЛАГ», к работе над которым просил присоединиться В.Т. Шаламова. Безусловно, Солженицын хотел использовать опыт Шаламова, осознав это, Шаламов ответил категорическим отказом о сотрудничестве. Но на этот вопрос есть ответ у Шаламова, в его тезисах «Что я видел и понял в лагере»: «Что писатель должен быть иностранцем — в вопросах, которые он описывает, а если он будет хорошо знать материал — он будет писать так, что его никто не поймет». Возможно, это и сыграло на пользу Солженицыну. Солженицын – иностранец, а Шаламов – практик, который выстрадал свою литературу ценой своей жизни и здоровья от чего оказался не понят в свое время… Но обласканный и при жизни Солженицын сегодня востребован даже в школе, его произведения проходят, с недавнего времени даже «Архипелаг ГУЛАГ» включен в школьную программу. А где настоящий гений В.Т. Шаламов? К сожаление недооценен до сих пор и неизвестно, будет ли оценен по заслугам, когда либо. Так как думается, что в лагерной прозе главным писателем так и останется, «такой, в сущности делец, как Солженицын»!