4 «Инфаркт вместо рождественского подарка».

В раннем детстве мне тоже «являлись» призраки-ангелы. Этак лет в 4-5. Я рассказывала о том членам семьи, а они напомнили мне об этом уже в сознательном возрасте. Так, ко мне ночами таскались маленькие призраки, обязательно в разноцветных колпачках, и колпачки они вешали каждый на свой гвоздик. Вот уж не знаю, что творилось с моим воображением в 5 лет, но вспоминать о таком очень забавно.

Явись же мне такое нынче, полагаю, в лучшем случае я бы решила, что больна, и побежала бы к врачу. В худшем же случае я бы заработала первый (возможно, последний) в своей жизни инфаркт.

«Рождественская песнь» больше тяготеет к прозе Хэллоуина, она достаточно мрачная, хотя и слезливо-трогательная местами. Главного героя пугают то жизнью после смерти, то самой смертью, и, хотя все заканчивается максимально хорошо (что у Диккенса норма), повесть оставляет после себя горьковатое послевкусие.

Персонаж со всем известным именем Эбинезер Скрудж – этакий местный Кощей, который обречен чахнуть над английскими фунтами. Он помешан на деньгах, а все, что мешает увеличивать капитал, считает лишней тратой времени. Я бы сказала, что Скрудж карикатурен, не знай я истории Генриетты Грин. Эта американская миллионерша была настолько скупой, что занашивала одежду до дыр, экономила на еде и врачах и даже отказалась сделать операцию больному сыну, и в итоге он остался без ноги (все равно это дешевле, знаете ли).

На самом деле, ясно, отчего Скрудж стал таким. Он вышел из бедности, много работал, копил деньги, и все из-за своего страха снова оказаться в нищете. Страх бедности типичен для поднявшихся с самого дна. По пути Скрудж, естественно, растерял все добрые чувства и разучился просто радоваться жизни, все заменило тупое поклонение богатству. Заработав большие деньги, Скрудж не научился их тратить. Он жалеет каждый шиллинг, любая «денежная жертва» кажется ему личной катастрофой.

В итоге он портит отношения буквально со всеми. Он уже просто не выносит тех, кто не занят ежечасным зарабатыванием чего-то там. Своего клерка он откровенно тиранит, племянника, можно сказать, посылает, выгоняет благотворителя, который посмел его потревожить. Наверное, у всякого в знакомых отыщется такой неприятный человек, который ни во что не ставит других и всячески отталкивает любое хорошее отношение. Сам этот человек не исправится (увы), что-то должно вторгнуться в его жизнь, настолько все в ней растормошить, чтобы он осознал, насколько бессмысленно быть жестоким и злым.

В «Рождественской повести» Диккенс (внезапно) себя показывает реалистом. Так, он доказывает, что недостаточно человека растрогать (это состояние длится не долго). Нет, его нужно напугать. Причем напугать до полусмерти.

Сначала Скруджа пугают чахлой загробной жизнью и длинными страшными цепями, которые он будет обречен носить после смерти, если не исправится. Явление его умершего компаньона иначе, чем удручающим, не назовешь. Ну кому захочется жить так уныло, да еще таскать цепи, словно арестанту? Потом Скруджа пытаются тронуть картинами человеческого счастья (эх, эти «кнут и пряник»!) А затем его опять пугают – его же собственной смертью, – и, по сути, у главного героя не остается выбора: либо он станет добрее и человечнее, либо умрет через год ужаснейшей смертью, и все будут радоваться его кончине. Любой человек, посмотрев на свою могилу и услышав крайний срок, захочет переменить свою жизнь.

С одной стороны, напрашивается оптимистичный вывод: ну Скрудж же изменился, картины счастья и смерти помогли! С другой же, наваливается тоска: получается, Скрудж отказался от одного страха (растратить все деньги и оказаться в нищете) во имя другого (быстро умереть и не быть оплаканным любящими людьми). Сколько в его изменении – от истинной доброты? Не оказывается ли на первом месте у героя страх печальной смерти, страх одиночества… страх оказаться чуждым обществу (а в повести говорится, что Скрудж об обществе никогда не забывал)? Не получается ли, что все его хорошие дела – от переживания своей неустроенности? Да и можно ли, в случае Скруджа, стать «хорошим» без страха, из одного лишь альтруизма?

Диккенс, как истинный утешитель, очень легко меняет минус на плюс, практически без внутренней ломки, но мы-то знаем, что в жизни так не бывает. Отсюда и своеобразное послевкусие – словно горького миндаля наелся. Повесть, безусловно, невероятно трогательная, светлая, но… Множество вопросов остается. Наверное, я просто разучилась верить в волшебные преображения за несколько часов.