4

Блистательный Маниах едет отдохнуть и скрыться от назойливых взглядов в империю ромеев — почти на край просвещённого мира по тем временам. Да и как не поехать? Умиротворяющий солёный запах побережья, шершавый мрамор и тенистые сады, ангельские хоры под куполом Софии, хруст мелкой рыбёшки на зубах, такой желанный после месяцев тряски меж верблюжьих горбов — такова уж участь купца — такой заманчивый для жителя Самарканда, откуда море кажется почти миражом. Земля Малой Азии, которую вспахали и засеяли пшеном и ячменём, кровью и золотом, осколками статуй великих, а после забытых царей десятки народов, земляной купол над сказочной Троей, страна царицы городов, детища Константинова, — и поныне людей так и тянет туда, так почему бы не съездить и Маниаху, тем более что в этих землях, сошедших с ума от шёлка, груз его караванов ценится на вес императорских безантов?..

Эта книга принесла мне немало приятных минут, но, как ни удивительно, что в ней кажется мне совершенно лишним, так это сюжет. То ли не слишком убедительный, то ли автор поленился его развить — если в прошлых двух книгах прыткий Маниах не давал спуска невнимательному читателю, здесь слишком мало имён и событий, лишь эдакие отголоски «...дома Аббаса». Да ещё и этим сюжетом книга будто разрублена на две части: мою любимую, ленивую, неспешную, про зелёный городок на границе, руины римских вилл и крики драконов — пусть бы она длилась и длилась, — и вторую, мрачноватую, как тень у стен ипподрома, стремительную, сбивающую с толку часть о Константинополе.

Тем не менее это настоящее пиршество мелочей, заметок, намёков, деталей. Детали, подсказал мне Мастер Чэнь, — вот ради чего я читаю книги. И люди — такие понятные, вызывающие сочувствие. Невежественные тираны, прожжённые убийцы, распутные женщины, хитрецы всех мастей — попробуй устоять перед соблазном облить их презрением, высветить с худшей стороны, подать эдакими ничтожествами. Это просто. Но у Чэня, поразительно, немного жалеешь или даже любишь почти всех. И этих тоже, наследников римлян с грустными глазами, рисующих богу такой же скорбный и нежный взор, и их императора, иконоборца-изувера, защитника страны и вечного золотого юношу в одном лице. И особенно Анну, сокровище книги, мягкую и своенравную, дурашливую и дальновидную, завороженную слезинками на белом срезе сыра — автор списал её со своей дочери, ну а живой человек он и есть живой.