5 "Нежность моя, счастие мое, какие слова мне тебе написать?"

"Запоем их не читайте. Они как дивные пирожные и горный ручей: принимать по вечерам и прижимать к груди…" - так написал мне друг про "Письма к Вере".
Чуть дольше двух месяцев каждый почти день дожидались они на прикроватной полочке предсонного моего прочтения.

Владимир и Вера больше пятидесяти лет прожили вместе.
В нечастые дни и месяцы разлуки он писал ей письма.
Письма…
Из всего написанного, что может быть более личным?
Ведь у каждого – один единственный адресат.

Заглядывать через плечо не хорошо. Но не зря же Вера - самая близкая и самая требовательная женщина в жизни Набокова, - согласилась на публикацию его писем к ней (уничтожив при этом все до единого свои, и утаив то, что считала особенно личным).
Полагаю, это была её дань памяти. И ответ не слишком щепетильным биографам.
Тут, конечно, надо отдать должное Брайану Бойду. Он собрал все эти письма (некоторые, начитанные на магнитофон Верой Евсеевной, записал) с особой бережностью. Без его предисловия и комментариев, многое осталось бы непонятным. Отчего ВН так грустно без письма от Madam Bertran, откуда взялся Милейший, что за компот из Королев Клавдий, кто такой Виктор, и почему ВН так мучает грек? Весьма шифрованно пишет ВН и о гонорарах. Бывало, я перечитывала каждое письмо трижды, и, в большей степени благодаря комментариям, всякий раз догоняла..
Это удивительное чувство переплетения прошлого-будущего… Владимира и Веры уже нет на этой земле. Но, вот я читаю одно из его «юных» писем и уже знаю, что он станет всемирно известным писателем, что у него родится сын, знаю о его коротком романе с поэтессой, зарабатывающей на жизнь стрижкой пуделей, в каких странах ему придётся скитаться, и где он найдёт приют.
А он, тот, который пишет это письмо, ещё ничего этого не знает.
«Письма к Вере» - будто сделанные необыкновенно талантливым человеком слайды-картинки из того сегодняшнего дня. ВН не мудрствует, не «блещет» словесами. В письмах 1926 года по просьбе жены, он описывает ей, проходящей лечение в санатории, каждый свой день. «А к ужину кроме мясиков, было три сладеньких пирожка – макаронистые, сверху поджаренные и посыпанные сахаром (и преневкусные)… Вчера вечером так и не сочинил стишонка – а день культуры на носу. У меня осталось пять марок».

Такое удовольствие читать простые вроде-бы строки:
«Кош, мой К-ко-ош,
Вот и первый день бестебяшный прожит. Сейчас без четверти девять. Я только что поужинал. Я буду всегда писать в это время. Каждый раз будет другое обращенье, - только не знаю, хватит ли маленьких. Пожалуй придется, еще нескольких сотворить…Около десяти перебрался в постель, покурил, потушил, кто-то жарил на рояле, но скоро перестал. Сейчас встану, чтобы смешать себе питье - воды с сахаром».
«Маленьких» хватило: Комочек, Мысч, Мой зелененький, Любимыш, Тушкан, Мое милое, Скунсик, Жар-звереныш.
Его письма - это и фрагменты будничного дня, и пришедшие в голову мысли, и совершенно необыкновенные, точно подмеченные портреты писательского бомонда, в котором вынужден был он вариться. «Потом поехали большой компанией.. и там пили шампанское. Пили писатели: Алданов, Бунин, Ходасевич, Вейдле, Берберова и другие…» Порой, до тошноты надоедали выходы в свет, этот необходимый для продвижения своих произведений пиар. Вера настаивала на этом. «Если Т.Х. Гексли был бульдогом при Дарвине, то Вера Евсеевна – при Набокове, пусть и в образе изящной гончей». Возможно, не только благодаря бешеному совершенно трудолюбию, таланту и Вере, к концу 1960-х он стал, пожалуй, самым знаменитым из живущих писателей. «Я просто удивляюсь тому множеству вещей и связей, которые я один сделал и наладил».
При этом ВН никогда не стремился кому-то угодить. Довольно жёстко описывает он «неприятного господина» Бунина, и становится больно за стареющую Тэффи. В отношениях Берберова - Ходасевич (бывших супругов), он на стороне Пушкиниста Влада с жёлтыми как Сена пальцами.. (и четвёртой женой).
«…сходство щекатнуло воображение: закутанный в клетчатый плед, растрёпанный и красноречивый, «с печатью гения на матовом челе», он вдруг напомнил что-то старомодное – и старомодное обернулось Пушкиным, - и я ему приставил бакенбарды – и право же он стал на него похож (как иной энтомолог смахивает на жука или кассир – на цифру). Он был очень в ударе и поил меня своим играющим ядом».

А вот вдруг:
«Щенуша, обещай мне, что у нас никогда, никогда, никогда не будет к ужину колбасы. Обещаешь?»
Набоков необычайно светел в своих письмах. Лишь изредка пробиваются в них боль и горечь.. И тоска по России..
«По дороге меня прямо пронзила молния беспредметного вдохновения – страстное желание писать – и писать по-русски. И нельзя. Не думаю, что кто-либо не испытавший этого чувства, может по-настоящему оценить его мучительность, его трагичность…Люблю тебя, моя душенька. Постарайся – будь весёленькой когда возвращусь (но я люблю тебя и унылой). Если бы не было вас – почувствовал совершенно ясно, - поехал бы солдатом в Марокко; там, кстати водится в горах божественная лиценида.. Впрочем, гораздо больше этого сейчас хотел бы написать русскую книгу. Ватный отель, за окном дождь, в номере библия и телефонная книжка: для удобства сообщения с небесами и с конторой».
И всё-таки общий тон писем – чудесен… Возможно потому, что обращены они были к ней, к его Вере:
«Ты для меня превращаешь жизнь во что-то лёгкое, изумительное, радужное, - на все наводишь блеск счастия, всегда разного…Милое мое волненье..»
Земная жизнь Веры и Владимира пройдена. Книга прочитана.
Прижимаю её к сердцу.

Шура, спасибо.