3.5

Люблю я арабские сказочки с перечислением всех перипетий жизни каждого соседа в огромном многоэтажном доме или истории жизни бесконечного количества дядюшек и тетушек со старой дамасской фотокарточки. Девяносто процентов этих красочных сплетен никак нам не пригодятся ни для раскрытия, ни для понимания сюжета или чего-то иного, но без них невозможна арабская эстетика.

О чем-то похожем я говорила в рецензии на Томаса Вулфа, что, мол, он много времени уделяет второстепенным героям, которые по сути появляются в книге всего однажды, чтобы потом уйти в небытие. Потому что в жизни тоже так происходит.

В юности я думала, что все циклично. Что люди появляются в нашей жизни, потом исчезают, но рано или поздно снова возвращаются. Потому что я жила в захудалом городке, и каждый встреченный молодой человек был либо бывшим бойфрендом твоей кузины, либо ее одноклассником, либо ее соседом. Сейчас мне кажется, что это совсем не так (дело в том, что я намного расширила свой ареал обитания). Люди уходят и все. Они могут и оставляют следы, кого-то мы долго помним, кого-то сразу забываем, но я понимаю, что из них единицы встретятся мне по жизни еще раз.

Вот и главный герой этой книги будто бы все уходил, но в итоге так никуда и не ушел. Он кристаллизуется не сразу. Несмотря на то, что название прямо мне на него указывало, Хамид Фарси все равно оставался для меня почти что невидимым. Совершенно невзрачный и неинтересный мужик, Хамид вроде как открывает свое «я» во “Втором зерне истины”, где нам открываются подоплека событий со стороны этого человека, раскрывается его мотивация, его надежды и мечты… Но все это как-то не трогает. У него было дело жизни, заветная звезда, к которой он стремился, но это не отменяет и не оправдывает его холодности и бесчувственности. Когда новый шеф его тюремного заведения смеется ему в лицо в ответ на предложение изящной каллиграфии в подарок президенту, я вздыхаю устало, ну а как ты хотел...

Однажды Хамид принес домой очаровательную каллиграфию в рамочке. Нура не переставала хвалить изящество замысловатого шрифта, однако не сумела разобрать ни единого слова. Ни один из немногочисленных гостей дома, включая отца Нуры, также не смог прочитать надпись, хотя все находили ее прекрасной, «усладой телу и душе».

Было и у нас дома такие каллиграфии. Правда, не те, что выполнены талантливой рукой истинного мастера, а сотнями отпечатанные на пластике сувениры казанских рынков. Были они красивы: округлые, причудливые и совершенно непонятные. Они висели на коврах моей бабушки, стояли в серванте между фотографиями бабушкиных дочерей, висели на зеркале в дедушкином москвиче. Мы подолгу рассматривали их, как узоры на ковре, искали потаенный смысл. Я не знаю, что сказал бы о них Хамид Фарси (впрочем, подозреваю, что ничего хорошего), но я не понимала, какой шрифт уродлив, а какой - нет. Я вот заглядываю в записи своих арабских знакомых, и все почерки кажутся мне априори красивыми.

Жил в нашем дворе чеченский парнишка, который красиво писал. “Мне нравится сам процесс писания, - говорил он. - Иногда я открываю книгу и просто переписываю оттуда текст. Почерк у него и правда был божественный. Ни до, ни после, не видела я ничего подобного. Жалко, что единственное применение, которое парнишка для него нашел, это тупое переписывание текста из случайной книги в моменты скуки.

Книга “Секрет каллиграфа” была для меня легкой и интересной, но я совру, если скажу, что поняла ее. Шами хотел, вероятно, произвести бурю в сердце читателя “своим вторым зерном истины”, но дошла ли эта буря до меня? Скорее нет, чем да. Все мне нравится, но многое просто не дается в руки. Или виной тому стремление восточных авторов к недосказанности, недоступной моему прямолинейному мозгу?