5 Новый старый перевод

Иногда от навязчивой контекстной рекламы бывает польза. Именно из нее я узнала об опубликованном три года назад прежде не издававшиеся переводе "Сида". Переводе поэта Серебряного века Вадима Шершеневича.

Перевод этот был сделан в 1936-37 годах к трехсотлетнему юбилею пьесы. Не на заказ, а для себя и с тем, чтобы в результате опубликовать и предложить московским театрам. Это был первый перевод "Сида" в XX веке. Прежние четыре (Княжнина в 1779, Катенина в 1822, Барышева и Лихачёва в 1881 и 1891 годах соответственно) вполне очевидно были не слишком удачны, в том числе и потому, что не породили значимых постановок.

Шершеневич в предисловии к своему переводу так писал о своих предшественниках: "...перевод Княжнина очень близок по содержанию, но очень тяжел по форме; перевод Катенина - это скорее переделка Корнеля; перевод Барышева мне, к сожалению, не известен, зато перевод Лихачёва - это верх издевательства над Корнелем. Перевести Корнеля нерифмованным пятистопным ямбом, с чисто бальмонтовской непринужденностью увеличить количество строк почти на треть, испестрить перевод "голубками" в обращении Родриго к Химене, вставить десятки ультрарусских выражений и вдобавок осень далеко отойти и от корнелевского содержания, и от корнелевского тона - это ли не преступление перед французским классиком?!"

Из предисловий и послесловий (авторских и редакторских) узнала ещё несколько фактов. Во-первых, Шершеневич, закончив перевод, тщетно пытался его несколько лет пристроить в печать и в театры (Таиров, к примеру, отказался, мотивируя это тем, что классический репертуар Камерного уже сверстан на два сезона вперёд). Во-вторых, спустя три года был опубликован срочно подготовленный перевод Лозинского, тем самым необходимость публикации другого перевода этих же лет отпала окончательно. В-третьих, редактор приводит разнообразные архивные материалы, связанные с мытарствами Шершеневича на пути к публикации его перевода. Из них, в частности, можно узнать, что перевод был отвергнут издательством "Искусство", поскольку "это не пьеса, а литературное произведение", и значит путь ему в Гослитиздат. В свою очередь Гослитиздат от печати отказался, поскольку "Сид" - это пьеса...

Начитавшись предисловий и послесловий, с нетерпением ждала возможности прикоснуться к самому переводу. Перевод Лозинского, конечно, гладкий, но театральной любви не вызывает. "Сида" в двадцатом веке практически не ставили - значит не совпали с переводом (навскидку совсем постановок не помню, но надо поискать для уверенности). Одним словом, на Шершеневича очень надеялась.

Правда, несколько насторожило вступительное вступительное слово, где автор выбирает не близкую мне точку зрения на перевод. Имею ввиду перевод драматургии. Шершеневич пишет: "Нам казалось, что необходимо переводить Корнеля языком русской трагедии эпохи ее возникновения, языком предпушкинской эпохи, языком XVIII века, полагая, что русский язык XVIII века в истории поэзии приблизительно соответствует языку XVII века французской поэзии".

Тут у меня два возражения. Первое - всё-таки переводы театральных текстов должны эти тексты вписывать в эпоху переводчика и тех актеров и зрителей, для которых переводчик делает свою работу. А делает он ее в случае с драматургией именно для них. Нет, можно, конечно, и пьесы переводить для условных литературных памятников, ориентируясь на текст только как на литературу, но это не тот случай. Шершеневич прямо пишет, что переводит "Сида", чтобы его ставили театры...

И второе, с чем я не согласна, - это соотнесение русского литературного языка XVIII века и французского литературного языка века XVII. Всё-таки наш XVIII век - это становление, едва ли не "изобретение" литературного языка,а XVII век во Франции - век золотой, выросший из всех опытов Ренессанса. (Пишу очень приблизительно, но тем не менее). Язык нашего XVIII века (трагедий) устарел спустя несколько десятилетий, толком не успев развиться. Французский же язык переживал скорее плавную эволюцию. Как минимум (этот пример, возможно, совсем не корректен, но тогда кто может - поправьте меня, пожалуйста), когда я читаю Корнеля, мне приходится залезать в словарь не чаще, чем читая Гюго или Жироду. В то время как чтение Сумарокова или Княжнина требует куда большего лексического напряжения, чем погружение в Грибоедова или Чехова.

Но вот и сам перевод. Издание удобно своей билингвальностью. Страница рядом со страницей. Строка рядом со строкой. Да, Шершеневич (как, впрочем, и Лозинский) шли построчно за Корнелем. Не добавляли и не убавляли. Но делали это по-разному.

Мне стыдно, я не знала поэта Вадима Шершеневича прежде. Русскоязычный текст Корнеля - первый, с которым я у него познакомилась. И впечатление этот текст производит удручающее. До прочтения готова была поверить в травлю поэта (вторая половина 30х годов разночтений почти не предполагала), но, прочитав перевод, подумала, что его "неопубликование" было весьма логичным (это, скорее, "рыба", требующая бесконечных доработок). Как логичным оказался и заказ перевода Лозинскому, поскольку сам текст и юбилей его всё-таки заинтересовали.

Понятно, почему "Искусство" ссылалось на то, что перед ними не театральное, а литературное произведение. Текст Шершеневича трудно читать, ещё труднее произносить вслух, а ведь предполагалось, что слова эти должны звучать со сцены:

- "Ведь слава новая наград должна раздуть
Иным тщеславием теперь Родриго грудь!"
- "Когда года вольют струею лёд мне в вены"
- "Точней, король годам счёл честь воздать за благо"
- "О память страшная о славе украшавшей!"
"Той кровью, что щадил в сражениях случай мига,
Весь королевский двор омыл теперь Родриго"

Более того - ладно произнести, но и смысл строк часто становится понять невозможно. При том, что текст Корнеля предельно ясен, да и в переводе Лозинского темных пятен особо не наблюдается. Интересно, что Шершеневич сам чувствует свою неспособность к точным формулировкам и снабжает свои строки многочисленными комментариями, разъясняющими суть сказанного. И комментарии эти именно к переводу - не к Корнелю. Опять же, книге для чтения это ещё можно простить (хотя и не понятно зачем), а сценическому тексту подобное простить невозможно - зритель не поймет ничего.

Небрежно Шершеневич обращается и с рифмами, словно не замечая, к примеру, в стансах Родриго, важность для Корнеля одной и той же неизменной рифмы к имени Химена. У Корнеля это "страдание, кара" (Chimène - peine) - эмоции, которые вызывает у Родриго имя возлюбленной, после рассказа отца о пощечине. Лозинский выбирает слово "измена". А Шершеневич почти каждый раз подбирает новую рифму: бессменно, мученья, неизменно...

Опять же, я совсем не переводчик, и опять же могу здесь ошибаться, но мне странен перевод фразы "son flanc était ouvert" (из монолога Химены об убитом отце) как "и обнажен был бок". Мне всегда казалось, что "ouvert" в подобном контексте - это не про обнаженку, а про рану, про вспоротую плоть...

Одним словом, увы, надежды на новый (изданный) перевод "Сида" не оправдались. В сравнении с ним Лозинский хотя бы читается легко. Но и кричать "да здравствует, Лозинский!" тоже не получается. При всей своей гладкости языковой он слишком... А вот, наверное, как раз слишком гладок и ровен для корнелевского "Сида".

Остаётся продолжить мечтания...

Источник