3.5 "Тут вот еще интересная заметочка..."

С тем, что Сорокин, хотите вы того или нет, в истории отечественной литературы останется, сомнений уже давно нет. Некогда маргинальный автор сейчас активно цитируется, проблемам его поэтики посвящена не одна монография и множество статей, в Ленкоме с успехом идут постановки "Дня опричника", в 2019 году выходит документальный фильм "Сорокин-трип", о последнем романе "Манарага" не написал только ленивый, ect, ect. Кажется, что фигура Сорокина уже достаточно забронзовела, и остаток своей литературной деятельности он проведет в ранге признанного (нео)классика. Только кажется еще, что фигура эта через чур многогранна для того, чтобы ставить в ее обсуждении жирную точку. В сборнике, озаглавленном одним из известнейших афоризмов писателя, эта невозможность поставить точку заметна особенно.

Так называется пространная статья Александра Гениса, открывающая сборник. Стоит, наверное, в связи с этим отрефлексировать для самого себя, кем или чем является именно мой Сорокин. Для меня он в первую очередь не великий пародист, как о нем неоднократно говорил товарищ Д. Быков, не блестящий сатирик и футуролог. Для меня он в первую очередь даже не каталогизатор и уничтожитель советских мифов. То есть все это, бесспорно, к Сорокину относится. Но мне он в первую очередь всегда казался глубоко религиозным писателем, практически христианского толка, автором, с глубоким состраданием относящимся к человеку, погруженному в жестокий мир сорокинских "знаков на бумаге". Демиург, создающий предельно жестокие миры и очень жалеющий тех, кто в этих мирах обитает.

Особенно отрадно, что подобная точка зрения встречается и в этом сборнике. Хотя, признаться, даже я не осмелился бы отстаивать право "Сердец четырех" на то, чтобы считаться книгой почти христианской природы. Однако, такое мнение имеет место быть. В этом прелесть авторов, которые, будучи полновластными хозяевами своих текстов, из них оказываются практически исключены. Таков и Сорокин - в свои собственные книги он практически не включает свое "Я", отдавая первенство изящным и смелым приемам. Впрочем, о приемах позже.

Становясь предметом споров не столько литературоведческого, сколько этического толка, Сорокин успел предстать в глазах "профанов" (прошу прощения за масонскую терминологию) человеком, виновным почти во всех грехах, в которых можно обвинить писателя: цинизм, беспрецедентная жестокость, мизантропия, отсутствие табу, ect, ect. Самое смешное в том, что, как обычно и случается, обвинения в пропаганде каннибализма (пока еще несостоявшуюся экранизацию "Насти" требовали на предмет этой порнографии проверить), копрофагии и порнографии хитрому отпрыску московского концептуализма в итоге пошли на пользу - до сих пор есть мнение, что знаменитая акция "Идущих вместе", бросавших книги Сорокина в огромный пенопластовый унитаз, была рекламной кампанией, созданной с подачи Суркова и самого Сорокина. Об этих слухах в сборнике тоже есть. Но до сих пор не ясно, в какой степени эти слухи правдивы. В любом случае, для каждого читателя Сорокин остается в первую очередь мифом.

Первый большой тематический блок сборника, в статьях, включенных в который, предпринимаются разнообразные попытки систематизировать творчество Сорокина по тем принципам, по которым обычно пишутся параграфы в учебниках по истории литературы. Периодизация творчества, излюбленные мотивы, принципы образных систем - так ли это важно в контексте разговора об авторе живом и пишущем? Видимо, важно. Проблема та же - пока еще не оформившийся до конца корпус текстов (оформляются они, как правило, уже после смерти автора - впрочем, долгие лета Владимиру Георгиевичу) постоянно требует обновления предлагаемых концепций.

С той же периодизацией, например, ситуация интересная - у многих есть четкое представление о "раннем" и "позднем" сорокинском творчестве, но вербализовать их становится проблематично, потому что, как любой здоровый и творящий человек, Сорокин пишет без оглядки на то, что о нем будут писать в учебниках для высшей школы. Я всегда условно делил его творчества на продукты переосмысления соцреализма и на достаточно развитую футурологию (не совсем понятно, куда девать тот же "Роман", но, во-первых, деление условное, а во-вторых, "Роман" вообще стал достаточно поворотной вещью в творчестве Сорокина, о чем в сборнике тоже не раз упоминается), но ни у одного из авторов статей подобного не нашел. Оно и понятно - гораздо продуктивнее сводить все к формальным аспектам, но, опять же, делать это при живом и пишущем авторе это не решает большей части проблем.

Огромный пласт текстов (и в этом сборнике, и в корпусе исследований Сорокина вообще) посвящен отношению автора с речью и языком. В этом отношении его произведения замечательны тем, что все формальные приемы настолько бросаются в глаза, что более-менее толковый их разбор может создать и человек, не имеющий никакого отношения к академическому литературоведению. Обидно, однако, то, что во многих местах анализ строится так, как будто бы кроме приема прерывания "нормальной речи" текстуальной катастрофой (см. письма к Мартину Алексеевичу в "Норме", "Тридцатую любовь Марины", упомянутые выше "Роман" и "Сердца четырех") Сорокина более ничего не интересует. В этом и прелесть, на мой взгляд, данного автора: у него постоянно находишь, казалось бы, неожиданные формы. Проникновенный лиризм "Волн" и "Черной лошади с белым глазом", полистилистическая структура романа (уже не псевдо-, как было с "Нормой") "Теллурия", абсолютно неожиданный рассказ "Ноготь", впечатления от которого я не могу в полной мере сформулировать спустя пару лет после прочтения - все это, как по мне, свидетельства универсальности таланта.

Когда-то в магистратуре, делая большое занятие по сценарным работам Сорокина, я закончил его отсылкой к одной из моих любимых миниатюр Даниила Хармса. Благодаря тому, что объем рецензии на ЛайвЛибе позволяет, я, пожалуй, приведу ее здесь целиком.

Андрей Андреевич придумал рассказ.
В старинном замке жил принц, страшный пьяница. А жена этого принца, наоборот, не пила даже чаю, только воду и молоко пила. А муж ее пил водку и вино, а молока не пил. Да и жена его, собственно говоря, тоже водку пила, но скрывала это. А муж был бесстыдник и не скрывал. «Не пью молока, а водку пью!» - говорил он всегда. А жена тихонько, из-под фартука, вынимала баночку и хлоп, значит, выпивала. Муж ее, принц, говорит: «Ты бы и мне дала». А жена, принцесса, говорит: «Нет, самой мало. Хю!» — «Ах ты, — говорит принц, — ледя!» И с этими словами хвать жену об пол! Жена себе всю харю расшибла, лежит на полу и плачет. А принц в мантию завернулся и ушел к себе на башню. Там у него клетки стояли. Он, видите ли, там кур разводил. Вот пришел принц на башню, а там куры кричат, пищи требуют. Одна курица даже ржать начала. «Ну ты, — говорит ей принц, — шантоклер! Молчи, пока по зубам не попало!» Курица слов не понимает и продолжает ржать. Выходит, значит, что курица на башне шумит, принц, значит, матерно ругается, а жена внизу, на полу лежит — одним словом, настоящий содом.
Вот какой рассказ выдумал Андрей Андреевич. Уже по этому рассказу можно судить, что Андрей Андреевич крупный талант. Андрей Андреевич очень умный человек. Очень умный и очень хороший!

Финал этой миниатюры отлично рифмовался с видеозаписью перфоманса в Венеции, в котором Владимир Георгиевич (очень умный и очень хороший человек) в тигриной шкуре сражался с закованным в латы рыцарем. В принципе, хармсовский текст стал некоей красной нитью, пронизывающей мое восприятие творчества Сорокина. Абсурд, хоть и не являющийся центральным мотивом его творчества, все-таки во многой степени ему свойственен, как, думается, и всем поставангардистам (отличный термин, подрезанный мною из сборника). Вообще, никогда не нравилась тенденция, в рамках которой Сорокина пытаются заключить в рамки определенного течения, будь то постмодернизм или новый реализм. Думается, термин "поставангард" подходит ему куда лучше. Возможно, именно поэтому некоторые его пьесы (в особенности "Землянка") мною воспринимались как нечто, что могли бы писать обэриуты, впитавшие в себя стилистику официальной советской литературы, которую в период своего расцвета почти никому из них застать уже не удалось.

Пухов: Это точно. (Разглядывает газету.) Тут вот еще интересная заметочка. Называется «Пионеры Н-ской части следят за чистотой котлов армейской кухни». Они говорят, они говорят покажи котлы гад покажи котлы котлы покажи гад дядя. Покажи котлы гад дядя, покажи котлы. Покажите им котлы гад дядя. Они все адо. Они все адо гнидо. Они говорят покажи котлы гад дядя. И мне котлы покажи чтобы я пото делал. Чтобы я пото делал покажи котлы, адо гнидо. Покажите мне миленькие мои покажите мне миленькие мои покажите. Покажите мне котлы, адо гнидо. Вы адо гнидо, миленькие, покажи котлы, гад дядя. Адо гнидо, покажи котлы гад дядя. Покажи котлы, я буду делать пото. Пото я буду делать, гад дядя. Пото я буду делать, покажи котлы. Ты ж покажи котлы, гадо. Покажи котлы, гад адо. Адский гад, покажи котлы. Там сисо. Там сисо дядя. Там сисо, дядя гад. Там сисо, гад дядя. Покажи котлы, котлы гадо, пото гадо, дядя. Дядя, покажи котлы, гад. Дядя, покажи котлы. Там адо. Там адо гнидо. Гнидо, дядя. Дядюшко. Дядюшко. Дядюшко. Дядюшко, покажи сисо. Дядюшко, покажи сисо. Покажи котлы, дядя. Дяденька, покажи котлы. Дяденька покажи котлы. Дядюшко, дядюшко. Дядюшко. Покажи адо. Покажи адо, дядя. Адо. Адо покажи, дядя. Котлы адо. Котлы адо. Дай дядя адо. Дай адо. Гад, дай адо. Гадо дай адо.
Соколов: Ну, я уж об этом слыхал. Еще под Подольском.

Конечно, сложно беспристрастно читать литературу об авторе, которого давно и беззаветно любишь. При этом многообразие голосов и мнений, представленных в "Буквах на бумаге...", радует чрезвычайно: чувствуется радость узнавания собственных мыслей и представлений, азарт от заочной полемики, ect, ect.

Просто оставлю это здесь на случай, если кто-нибудь решит этот отзыв прочитать, а, решив, пролистает страницу до конца. Мой любимый видеоролик на просторах интернета, в котором крупный отечественный писатель Владимир Георгиевич Сорокин с удовольствием и истинным аристократизмом дегустирует восемь марок водки.

Нарезав севрюгу и семгу, я отдал хрящи собаке, налил в хрустальную стопку 50 мл водки, выпил и закусил четвертинкой соленого огурца. Затем выжал на кусок семги лимон, намотал кусок на вилку и отправил в рот. Прожевав, я налил еще 50 мл водки, выпил и закусил половиной моченого яблока. Потом взял кусок белого хлеба, слегка намазал маслом, зачерпнул ножом из розетки икры и распределил ровным, не очень толстым слоем по поверхности куска. Неторопливо откусывая и жуя, я съел весь бутерброд.
В. Сорокин, "Моя трапеза"