5

Как же мне хотелось написать патетически-восторженную фразу «Это же Цвейг!» и поставить точку. Поклонники его творчества непременно поняли бы меня, но тогда была бы слишком большая вероятность, что множество других читателей еще не открывших для себя этого великого писателя просто пройдут, лишь с ухмылкой покрутив у виска, мимо этой прекрасной книги. А я ни в коем случае не хочу этого допустить.

Цвейг неподражаем. У каждого из его произведений свой неповторимый ритм, своя уникальная стилистика, свой особый язык, за которым, тем не менее, отчетливо угадывается что-то общее, присущее только его перу. И с первых строк погрузившись в его тягучую, окутывающую плотным покровом прозу, чувствуешь эту неповторимость, инаковость. И пусть твои легкие наполняются душным тропическим воздухом «Амока» или, наоборот, леденящей дождливой сыростью «Двадцати четырех часов…», или как сейчас пылью затхлых чердачных помещений либо волнующими ароматами курортного городка – ты абсолютно уверен, чья твердая рука вырисовывала эти пейзажи, вдыхала в них жизнь, наполняла смыслом отзвуки и полутона.

О чем эта книга? Она о войне. Но не в том привычном нам понимании. Нет. Война здесь живет в душах людей, зажав стальными клешнями их сердца, со снайперской точностью разбросав их по обе стороны глубокого, непреодолимого, зловонного рва под названием «бедность». Она украла их молодость, осквернила надежды, грубо втоптала в грязь теперь уже совсем ненужные розовые очки. И они мечутся, как за стеклянной перегородкой, жадно впиваясь глазами в роскошь тех, кого война щедро одарила шелками, драгоценными камнями и новехонькими шуршащими купюрами, все видя, но не в силах ощутить, потрогать, прикоснуться…

Хочется верить, что у Цвейга все неспроста. Если он не называет имен своих героев, то только чтобы это не мешало стремительно несущемуся вперед сюжету, а если не заканчивает свой роман, то…? Дает ли он выбор читателю или просто говорит тем самым о призрачности, нетвердости последнего решения? Как знать…