4 Рождение-жизнь-смерть, рождение-жизнь-смерть – и так без конца до конца

Я редко читаю русское. И даже когда читаю, из морока-тумана современной российской прозы для меня выплывает не так уж много имен. Одно из них – Людмила Улицкая. Не скажу, что я поклонница ее книг, бегущая за каждым свеженаписанным романом, но, читая их, я переживаю своеобразную эмоциональную общность, некоторое сродство с сюжетами и персонажами, в чем-то даже узнаю себя в них, поэтому для меня читать их – все равно что смотреть на собственную фотографию, но вглядываясь не столько в себя, сколько в то, что виднеется за спиной - эпоху, жизнь, других людей, вещи, события. Наверное, для некоторых книг должно прийти свое время, их нет смысла читать между делом или второпях, они требуют к себе даже не внимания, а тихого погружения. Они как бы сами выбирают для себя время. Так меня выбрала «Памяти памяти», и так же получилось, что «Лестница Якова» выбрала вот это мое лето (может быть, потому что они чем-то похожи). А я выбрала время для размышлений по поводу прочитанного из Улицкой. И вот что получилось.

Улицкая узнаваема – по простому интеллигентному стилю письма, по судьбам героев, по реалиям советского времени, по своему желанию отразить в книгах нечто бестелесное, уходящее, но незабываемое, памятное. «Лестница Якова» - не исключение: это роман, основанный на письмах, воскрешающих жизнь одного человека с пометками доставшегося ему хронотопа, и попытках поймать в далеких отголосках, все, что стало на ее веку.

Улицкая атмосферна: ее тексты легко воссоздают дух времени - пыль дорог, воздух городов, затхлость подъездов, запахи квартир, мебели, книг. Открываешь книгу и… шагаешь в другое – хорошо знакомое ей - измерение жизни, переходишь от эпизода к эпизоду и в буквальном смысле слова дышишь временем.

Улицкая вещна – вещи в ее книгах не только демонстрируют свою материальную природу и эстетику, они говорят с тобой, рассказывают истории, любят или не любят тебя. Это редко бывают новые вещи, скорее, это вещи с историей, в которых застыли звуки прошлых разговоров, прикосновения рук, отголоски старых песен и стихов. Вот и здесь – ивовый сундучок с клопами, письмами и воспоминаниями. Хочется посмотреть на фотографию Якова, дотронуться до него, посмотреть в глаза, а вот от Маруси с ее танцами, сестричками-фребеличками и марксизмом хочется отшатнуться и уйти.

Улицкая ностальгична – даже если ты не жил в описываемые ею времена, они вызывают легкое сожаление, что тебя там не было и нет. В ее Москву хочется вернуться, в ее старых домах хочется немного побыть и окунуться во что-то не такое суетное и озабоченное, не такое беспокойно-нервное, как сейчас. Кажется, что там все как-то иначе, хотя ее герои и сюжеты живут такой же жизнью, что и сегодняшние родственники, любовники и сослуживцы. Тем не менее в жизни ее героев, как бы что ни складывалось, есть гармоничная размеренность: все всегда вовремя, все на своих местах, всему свой час, каждому – свое. Живут - ассертивно, думают - много, чувствуют – подлинно, уходят – легко. Сегодня таких людей уже почти не осталось.

Улицкая философична - и пусть это всего лишь простая житейская философия, сквозь нее просвечивает усталая мудрость, может быть, даже и не мудрость в возрастно-пафосном смысле этого слова, а умудренность, сочувствующая толерантность и стремление принять и признать за человеком любой выбранный им вариант жизни, в какие бы житейские дебри это его ни завело. Витя, Юрик, Гриша, Амалия и уж тем более Генрих способны вызвать раздражение и приступы нетерпимости у читателя, но не у Норы, Марты, Тенгиза, Туси, не у автора, и тем самым в «Лестнице…» все уравновешивается.

Улицкая естественна - не исконно-посконной отечественностью или бытовой натуралистичностью коммуналки, а своей внутренней конгруэнтностью времени и месту, в котором живет и/или о котором пишет. Текст читается, как «течет река-Волга издалека долго». Я догадывалась, но только в самом конце убедилась, что текст автобиографичен – не в прямом, а в ментальном смысле слова – он духовно преемственен.

Улицкая музыкальна – по-своему, конечно. Когда-то я читала, что нотные партитуры Баха можно читать не только как музыкальные тексты, но и как тексты молитв. В ее текстах, разумеется, звучит музыка – Глинка, Рахманинов, Скрябин, джаз, грузинские песнопения, но и сами они, если представить, что они превращаются в музыку, будут звучать для меня, как популярные советские песни, льющиеся из каждой «радиоточки» в далеком детстве. «Лестница Якова» была для меня чем-то вроде музыки И. Дунаевского к старым фильмам - светлой, несмотря на ссылки Якова, болезни, утраты и невзгоды других героев.

Улицкая печальна – той особой печалью, которую с полным правом можно именовать мировой скорбью. Но, может быть, у нее просто болит душа за весь уходящий, низвергающийся во время, никому не оставляющий ни малейшей иллюзии и надежды мир.

Улицкая личностна и лична – она оставляет на всем написанном печать собственных личностных смыслов, сквозящих между строк и в каком-то плане живущих своей жизнью, поверх текста, который сам по себе довольно прост. Я с трудом представляю себе ее автором развлекательной литературы, но легко – собеседником «за жизнь».

Улицкая своевременна – не вневременна, как классика, не актуальна, как модные новинки, а именно своевременна. Ты просто обнаруживаешь себя в моменте, когда хочешь почитать Улицкую. Берешь и читаешь, и в это время кажется, что всё – вещи, люди, события – становится на свои места – туда, где им и надлежит быть именно здесь-и-теперь. Ее книги не взбаламучивают тебя, не выводят из себя, не дразнят адреналином и не смущают сопливой романтикой, а… устаканивают, увещевают, уговаривают и в конечном итоге успокаивают. Это как помолиться, чтобы разобраться и смириться.

Я не жалею, что прочитала «Лестницу Якова», но думаю, что это все же не моя литература. Я нахожу это процессуальным, но не результативным чтением, и отклик в моем сердце скорее созерцательный и наблюдательный, чем сопереживающий. Так, с легкой ноткой ностальгии, ходят в музеи советского искусства или на выставки фотографий из серии «Born in USSR» или «Страна, которую мы потеряли».