4 Тема власти

Самое странное в исторической романистике Балашова – его связь с Гумилевым. Благодаря этому вся серия «Государей московских» обретает оригинальный вид. Но в этом сотрудничестве свои плюсы и минусы. Минус в слепом следовании теории пассионарности, что в «Симеоне Гордом» впрочем, проявляется лишь временами и смотрится искусственной вставкой. В открытую Балашов пропел славу этой сомнительной идее лишь в самом конце романа.
Опять же, никуда не денешься - очевидная эклектика. Пассионарность одинаково плохо сочетается как с наукой (а Балашов стремится быть писателем убедительным в своем изображении исторической действительности), так и с религией. Православный по подаче роман отравлен почти оккультной, уходящей корнями в язычество гумилевской мыслью.
Но если оставить в стороне одиозную личность Льва Гумилева, то останется верная интуиция. Да, современный исторический роман, в отличие от скоттовского прародителя, невозможен без научного подхода и концептуальной основы. Это уже не только картинки и сюжеты из прошлого для развлечения масс.
Не берусь судить о деталях исторической достоверности, но в самом стремлении строить текст на чем-то научном и основательном содержится несомненный плюс.
Исторический роман в его современном виде должен походить в чем-то на научную фантастику – и там, и там во главе угла научный предмет и метод, соответствующая картина мира. Чем больше этого, тем весомее книга.
Тяжеловесность романов Балашова, наверное, идет не только от языка и стиля, но и от в общем-то верной (если не заговаривать о содержании) методологической и тематической направленности.
Итак, «Симеон Гордый» (1984) - четвертый роман серии.
Фактор сериальности здесь имеет значение, он - показатель того, что перед нами лишь отдельный эпизод из большой линейки текстов, завязанной не на фигуре отдельного князя (чай не «История государства Российского», которая соотносилась с государством лишь по названию), а на стране и обществе. Заглавие не должно вводить в заблуждение. Имя князя, вынесенное на обложку, не говорит о том, что он является подлинным героем книги. Балашову Симеон интересен постольку, поскольку его фигура воплощает определенную эпоху развития Руси – эпоху перехода, удержания завоеванного, за которой – рывок к абсолютному доминированию Москвы.
Предыдущие книги были полны событий. Многое в них может напомнить нынешнему читателю отечественный извод «Игры престолов» – сплошь интриги да убийства, вражда и междоусобица. В «Симеоне Гордом» событий такого рода немного. Отсюда неизбежный вопрос – о чем писать, как удержать читательское внимание?
Вызов автору. И вполне очевидная актуальность - белое пятно истории. Многие ли были тогда, в эпоху застоя в курсе, что между Иваном Калитой и Дмитрием Донским был еще какой-то князь Семен? В школьном учебнике по истории складывалась такая гладкая картина, игнорирующая тихие периоды в которых закладывались основы будущих громких побед. Еще один плюс - возможность отойти от погодового рассказа в сторону внутренних смысловых оснований истории и государевой судьбы. Чем меньше фактов, тем больше можно развести морали, философии и даже богословия. Последнее, кстати, удивляет. За окном еще даже не брезжит перестройка, а на весь роман дискуссия о природе фаворского света, и Церковь подана как вполне адекватная замена Политбюро и системе парткомов.
Предыдущий роман серии назывался «Бремя власти». Но эта тема власти задает тон и здесь. Фактически, она - центральная и рассмотрена многопланово, хотя и с пристрастием, тенденциозностью.
Кончилось спокойное время для Орды. На исходе оно и для Руси. Это в равной степени ощущают коллеги по надвигающимся «интересным временам» великий князь Симеон и хан Джанибек, который относится к уруситу по заветам бородинского Кончака: «Ах, не врагом бы твои, а союзником верным, а другом надежным, а братом твоим мне хотелося быть».
В Орде закат скоропалительно сложившейся, неестественной империи, на Руси - рождение своего царства. «Корона» вот-вот выпадет из рук последышей Узбека.
Тема знакомая со школьной парты: как собрать всю землю воедино? Три ответа на этот вопрос дают Русь, Орда и Литва. Постфактум мы знаем, чья стратегия оказалась наиболее эффективней. Но почему? Ответ у Балашова имеется – Церковь, власть духовная, моральные заповеди, стоящие выше сиюминутных политических позывов. Несколько идеалистично и дискуссионно, и, во всяком случае, одномерно, но не безосновательно.
С высоты готового решения Балашов организует весь текст: Москва мудра и права, Литва и Орда совершают роковой выбор в пользу простых и кровавых решений. Зная, чем дело кончится, он разыгрывает перед читателем все коллизии последующих эпох – вот зерна абсолютизма, монаршего своеволия, а вот сознание того, что одному свезти весь воз решений и ответственности невмочь – нужны Земля и Дума. Историософичность прозы Балашова неизбежно привносит в нее момент антиисторизма. «Юн наш народ!» восклицает в романе святитель Алексий, и понятно, что это восклицание родом из XX века. В XIV вряд ли так мог считать человек – столько всего уже было пережито и пройдено. Но для XX века XIV-ый еще детство.
Когда пишут, что литература только задает вопросы или формулирует их – в основном, ошибаются. Зачем ставить вопросы и не отвечать на них? Какой прок читать книгу, в которой одни только вопросы? Вопрос мы и сами задать можем. Некоторые вопросы и вовсе ставит сама жизнь, и они вполне очевидны. Нам бы ответов…Нас интересует, что думает автор. Мы хотим слышать его мнение.
Но и обратное – наличие ответа без размышления в художественном отношении не лучше. Потому что получается письмо по шаблону. Потому что возникают прямые ответы на вопросы, которые еще даже не успели зародиться у читателя, формулируются положения, которые выходят далеко за рамки сюжетного действия, обессмысливают чтение последующих книг, готовят к тому, что они станут не более чем художественными иллюстрациями озвученных вскользь тезисов.
Впрочем, в этом и состоит суть метода Балашова. Письмо по канону. Он создает не просто исторические романы, а житие Руси. Агиографичность «Государей московских» несомненна. И тут уже дело вкуса принимать предложенные автором правила игры или нет. Он же о них заявляет в самой книге: «В художестве, в постоянном творении красоты восходит человек от земного бытия к престолу всевышнего! Надобно токмо, чтобы и художество творилось не в суете и гордости ума».
Как по мне занятая позиция сковывает автора. Каноничность ограничивает романное пространство и оставляет простор лишь для интереса в области фактов (времена-то темные и не всем известные) и стиля (ирония судьбы – писатель, стремящийся вроде бы к содержательности, загоняет себя в рамки эстетизма и пусть и своеобразной, но изящной словесности).
Мы сталкиваемся в романе не столько с живым житием, сколько с мертвенной фреской. Приводимый в «Симеоне» спор об иконописи вполне отражает эти два момента, по существу, два подхода к искусству. Герои выбирают живое и русское, а вот автор склоняется скорее к мертвенному.
Эта же борьба очевидна во всем тексте.
Первая половина романа – тревога и живое размышление. Думающий русский! Какая редкость для современного отечественного романа. А здесь он есть. Есть сомнения, тезисы и антитезисы.
Вторая половина - шаблонные ответы на все трудности: «Без стыда и совести нельзя жить», «Власть должна быть бременем, а не утехой», правитель – словно Христос, принимающий на себя (прощай семейное человеческое домашнее счастье! прощай леность, позволяющая более широко и свободно взглянуть на мир!) все грехи земли своей и жертвой своей искупляющий их.
«Симеон Гордый» - книга откровенно назидательная. Но назидательность Балашова по своему качеству отличается от современной. Это наставление к благу от имени некоего объективного идеала. В современности место идеала заняло Я, а представление об истине сменилось частным мнением. Вместо тяжкой длани авторитета – откровенное насилие мнения. Вектор же не к предполагаемому добру и благу, а скорее негативный и поверхностный – не будь идиотом, отсталым, тупым, зашоренным. Балашов всей книгой отрицает то, чем мы сейчас живем – ведь мораль и власть у него связаны. Самодурство и самоуправство – погибельны.
Кажется, зачем бы слушать нам это поучение правителям о власти? А между тем смысл есть. Перед нами за чисто монархическим посылом о единовластии с осуждением проблесков абсолютизма посыл демократический. Для современного человека вопрос о власти лежит отнюдь не в области абстракций. В том и суть демократии, что в ней приходит осознание - управляют государством все. Всяк со своего места и в разной степени. Поэтому вопрос о связи этики и политики принадлежит не только к области высших сфер. Он присутствует повсюду. Начатки его есть даже во внутрисемейной жизни. Интуитивно или сознательно Балашов, касаясь этой сферы, и здесь дает очерк власти. В одном случае на неправедном отношении с родственниками Константина Тверского. В другом на примере Марии, жены князя Симеона, которая, несмотря на юность свою, твердой рукой управляет княжеским двором.
Рассказ о княжеской власти перетекает, таким образом, в разговор о политике в быту.
Может быть это и несколько натянуто, но в общем не лишено некоей здравости. Художественный взгляд на тему власти кажется цельным и завершенным. Чего не скажешь о нехудожественных штудиях Балашова. Публицистика Балашова смешна по мысли и ужасна по содержанию. Но романист он замечательный. Аргументов на этот счет долго искать не приходится. Хорош тот писатель, который не позволяет читателю скакать взором по странице, листать, не вникая, а напротив, заставляет читать каждое слово. У Балашова получается именно так.
Но при всем при этом, «Симеон Гордый» остается историческим романом старого типа. Романом великих свершений и поворотов. Как должен выглядеть новый исторический роман? Мне представляется, что ответ так и не найден. А пора бы.

Источник