4.5

Вот умеет же Куприн не просто рассказать историю, а буквально препарировать своего героя, обнажая весь его внутренний мир… до костей, до нервов, до самой его глубинной сущности. Уже за одно только это его произведения можно поставить в один ряд с мировыми литературными шедеврами. Как детально рисует он характеры действующих лиц этой повести, как живо, правдоподобно передает реакции и мечты своего подпоручика Ромашова.
Но у этого автора не только великолепно прописанные персонажи приковывают внимание читателя, но весь созданный им сюжет, его атмосферность, зрелищность и реалистичность. Такой яркой и живой картины, описывающей повседневную жизнь русской армии, кажется, нигде больше и найти-то нельзя. Беспросветная скука провинциального городка, где даже вполне себе неплохие люди поддаются общему разлагающему, пустому и пьяному жизненному укладу. А ежедневные тренировочные экзерсисы, бессмысленная жестокость, безнаказанные побои, безжалостная муштра безответных солдат только усугубляют и без того не слишком приятное бытие героев этой истории.
Пишет Куприн, конечно, изумительно. Хотя, чтобы подметить все передаваемые им нюансы происходящего, прочувствовать каждую реплику, книгу, наверное, все-таки лучше слушать в аудио-формате. Ох, как тогда звучат нарисованные сцены:

— Выпад с левой и правой ноги, с выбрасываньем соответствующей руки. — Товсь! Начинай! Ать-два, ать-два! — и десять молодых здоровых голосов кричали отрывисто и старательно: — гау, гау, гау, гау!
— Стой! — выкрикнул пронзительно Сероштан. — Ла-апшин! Ты там что так семетрично дурака валяешь? Суешь кулаками, точно рязанская баба уфатом: хоу, хоу!.. Делай у меня движения чисто, матери твоей черт!

Или вот еще:

Но тотчас же, как и давеча у Шлейферши, все загудело, застонало, вскочило с места и свернулось в какой-то пестрый, движущийся, крикливый клубок. Веткин, прыгая со стола, задел головой висячую лампу; она закачалась огромными плавными зигзагами, и тени от беснующихся людей, то вырастая, как великаны, то исчезая под пол, зловеще спутались и заметались по белым стенам и по потолку.
Все, что теперь происходило в собрании с этими развинченными, возбужденными, пьяными и несчастными людьми, совершалось быстро, нелепо и непоправимо. Точно какой-то злой, сумбурный, глупый, яростно-насмешливый демон овладел людьми и заставлял их говорить скверные слова и делать безобразные, нестройные движения.
Среди этого чада Ромашов вдруг увидел совсем близко около себя чье-то лицо с искривленным кричащим ртом, которое он сразу даже не узнал, — так оно было перековеркано и обезображено злобой. Это Николаев кричал ему, брызжа слюной и нервно дергая мускулами левой щеки под глазом:
— Сами позорите полк! Не смейте ничего говорить. Вы — и разные Назанские! Без году неделя!..

Какая мощь! Какой надрыв! Какая человеческая драма! Драма пошлости, пустоты, глупости и обывательщины. И в общем-то с первых страниц понимаешь, что милый, инфантильный и рефлексирующий мальчик Ромашов обречен в этой среде: пропадет, если не вырвется. Но, зная автора, понимаешь… нет, не вырвется, не сможет, не дадут… и эта изначальная обреченность придала всему чтению горьковатый привкус.
Немного странным показалось, что эту повесть называют историей любви. Как по мне, так любовь тут и близко не стояла. С стороны главного героя – возможно в некоторой степени, да и то, скорее, это было увлечение неопытной молодости, которая не может обходиться без романтических мечтаний, без предмета чистого обожания. Другое дело, чего стоило ему в результате это увлечение. А уж со стороны женских персоналий о любви и вовсе говорить не приходится. В одном случае - похоть, распущенность и злоба, в другом – и вовсе нечто настолько мерзкое, что и говорить про это не хочется.
В любом случае трагедию неплохого по своей сути человека, оказавшегося не на своем месте и рядом не с теми людьми, Куприн показал превосходно. И нелицеприятные картины будничного существования российской армии только усилили раскрываемую проблематику.