4.5

Ох уж этот Филимонов. Наивный светлый человек. Что ты делаешь, прекрати. Ну неужели ты не знаешь, что нельзя нынче об этом писать, что засмеют, освистают. Ну нельзя, чтобы и репрессии, и лагеря, и расстрелы, и война, и нищета, и КГБ. Никак нельзя, Андрюш. Будут морщить носик, говорить: "Что, опять?". Презрительно хмыкать. Закатывать глаза. Опять, мол, эта ваша травма, задолбали, писать что ли больше не о чем?Не поймут, Андрюш. Не нужен никому этот наш с тобой кровавый двадцатый век. А я прониклась, я очень прониклась этой историей, она вроде и семейная и волшебно-мистическая одновременно. И автор здесь - он жалкий такой, несуразный. Ну вот вроде взялся описывать историю жизни своей бабули, но исхитрился сделать это так, что она заканчивается, не начавшись. Вот ждем мы, ждем. Здесь она отшивает летчика-француза (он по происхождению рыбак, не хватало еще, чтобы руки рыбой пахли всю жизнь), здесь расчетливо полагает, что поэт Миша - не самый лучший жених с практической стороны (у него к шинельке пришита шелковая подкладка, значит - эгоист), здесь выходит замуж за деда, наконец.

Дима, который пишет теплые письма и строит воздушные замки. Но когда будет надо, он встанет на ноги. У них будет двое детей, мальчик и девочка. А жить они будут где угодно, кроме Иванова. Она еще не представляет, где они будут жить. «В Сибири», – подсказали изнутри мухоморы. «Почему в Сибири?» – удивилась Галя. Так надо, ответили мудрые внеклассовые грибы. Да? Ну и ладно! Это звучит романтично.

Долго у них не получается соединиться, всё какие-то бытовые неустройства. Ждем, ждем, и внезапно заканчивается - и их жизнь, и книга. И тут мы, как Гришковец, а еще раньше - группа "Альянс", понимаем, что там и тогда было счастье, а ничего уже не вернуть, не насладиться, не вчитаться, не надышаться, всё закончилось.
И написано ведь роскошно, и читать хочется прямо вслух, всё какое-то свежее и замечательное. Есть и пронзительное:

Мы уедем в глухую деревню, где можно голыми купаться в реке и валяться среди цветов. Я буду целовать тебя, мой мальчик, везде-везде и еще раз везде и никогда не перестану…»
Так всегда бывает во время войны. Описания любви заменяют любовь. Миллионы разлученных рисуют картины рая, сочиняют коллективный рыцарский роман, который, если бы мог быть прочитан целиком, поразил открытием – сколько нежности чувствуют люди, занятые уничтожением себе подобных. Особенно под песни Клавдии Шульженко

и забавное:

По причине вечной занятости педагоги не успевают воспитывать своих детей, которые вырастают раньше, чем их родители заканчивают проверять чужие тетради. Воспитанием я называю передачу жизненной силы, а не прописных истин. Этот канал у педагогов засорен на работе, поэтому лучшие из них в лучшем случае снисходительны к собственным чадам:
Далёко-далёко, на озере Чад,
Гумилев и Ахматова жарят крольчат… —
бывало, пошутит хороший учитель и потреплет родное чадо по голове, мол, всё что могу.

и философское:

Два случайных попутчика, типичные соотечественники, два берега одной реки – патриот и либерал. Между ними завязался спор:
— Это называется Европа? – усмехнулся, глядя в окно, патриот. – Пашут, как в Средние века.
— Они, по крайней мере, пашут, – возразил либерал. – А мы?
Любовь к обобщениям – страшная сила. Они всерьез говорили «они» об одном-единственном человеке, который прилежно обрабатывал землю и ничего не собирался символизировать. Бедный румын и его домашнее животное, наверное, удивились бы, узнав, что на минуту стали для кого-то Европой.

А в конце, словно пытаясь извиниться за талантливое и прекрасное в своей неуловимости жизнеописание бабушки с дедушкой, автор со всего размаху вляпывается в нечто психоделическое, ну вот как Алиса, которая наелась грибов и падает, падает, не забывая читать этикетки на банках с вареньем. И только тоска по бабушке и дедушке слышится издалека. Наверняка бодрые литературоведы смогли бы отыскать тут всякие аллюзии и параллели, но я не смогла. Просто странный эпилог, но его легко простить, потому что роман великолепный. И пусть люди пишут про кровавый двадцатый век, сколько угодно. Вон как хорошо получается.

Голосом поколения служила Фаина Раневская, женщина-катастрофа. Муля, не нервируй меня. Взрослые повторяли эту фразу по всякому поводу и смеялись до слез. Над чем? Тогда я не понимал. Сейчас тем более не понимаю. Подтекст улетучился, а контекст остался в том сортире, где подтирались газетами.
— Позовите Рабиновича. – Его нет. – Я вас правильно понял? – Да.