3 «Письмо арестованному товарищу В.Я. Зазубрину. Москва, 27 сентября 1937 г.»

Уважаемый товарищ Зазубрин! Дорогой Владимир Яковлевич!

Обращаюсь к Вам со всем почтением. От нашего знакомого я узнала, что завтра, на рассвете, Вас расстреляют. Я решила написать Вам, сожалея о Вашей трагической судьбе.

Владимир Яковлевич, я не знаю, за что Вас осудили. Слухи о Вашем аресте органами НКВД ходили по Москве два месяца кряду. А.В. в моем присутствии сказал, что Вы ни в чем не виноваты. Вы – честный большевик. Поговаривают, что причина – в Вашем творчестве. К сожалению, нам не узнать всей правды. А.В., знавший Вас хорошо, рассказал, что Вы предлагали к опубликованию Вашу повесть «Щепка» (помните, Вы и мне давали ее), но Вам отказали, объяснив это якобы «контрреволюционными» настроениями. Мне стыдно за наше литературное сообщество, Владимир Яковлевич. Они все говорят, очень уж много говорят, но написать письмо в Вашу защиту – о, они на это не способны!

Простите меня за взятый тон. Я решила написать Вам честно. Не знаю, получите ли Вы мое письмо или же оно затеряется в НКВД. Если нынче Вы держите его в руках, знайте же: меня уже нет в живых. Не скорбите обо мне, Владимир Яковлевич. Пожалейте лучше живых.

Я хотела, во-первых, сказать, что Ваша «Щепка» произвела на меня огромнейшее впечатление. Во-вторых, я хотела бы написать о своих впечатлениях от Ваших «Двух миров». Помните, мы с Вами уговорились: я Вам пообещала прочитать «Два мира» за одну ночь. А на другой день Вас арестовали.

Сожалею, Владимир Яковлевич, но в Вашей книге я заметила глубокую несправедливость. Увы, но ожидала я от Вас большего. После Вашей изумительной «Щепки» я ждала прорыва, я надеялась на глубочайшую трагедию, на эпос уровня «Тихого Дона». Плохо говорить так, я понимаю. Но простите меня, жестокую.

Жалко говорить. Я знаю Вашу жизнь. Вы были «белым» офицером, но после Вы исправились, Вы пришли к нам с горячим сердцем. Я была похожа на Вас – пылкая коммунистка, полюбила нашу идею больше себя. И как я за это поплатилась! И Вы, Вы! Нами обоими сыграли. Мы были глупы.

В «Двух мирах» есть поистине замечательные страницы. О, как хороша первая глава! Великолепна сцена, в которой сын-большевик стреляет в своего отца-белогвардейца. А глава с похоронами? Как Вы описали смерть нашего несчастного товарища, которого односельчане, из страха перед белогвардейцами, живьем закопали, и все – на глазах его жены! Эти сцены принадлежат перу талантливого, самобытного писателя! Понимали ли Вы, Владимир Яковлевич, какого уровня талант Вы получили? Очень хороши главы с отступлением «белых». Но я не поняла, что стало с любимым моим героем Барановским. Умер ли он? Или выжил? А ежели выжил, стал ли он нашим?

А знаете, в чем Вы виноваты, Владимир Яковлевич? О, не жалейте меня – я же Вас не жалею, несчастного, хоть и преклоняю голову пред Вашим талантом. Ни слова, ни единого слова Вы не сказали: а наши тоже были жестоки! Не лгите себе перед смертью. С каким удовольствием описывали Вы наших врагов! Нет у Вас ни одного «белого», что верил бы в свое дело. Все «белые» у Вас только и умеют жестоко убивать, насиловать и грабить; они рушат свои же церкви, рвут от скуки книги, жгут, жгут и жгут. Знаю, Вы не сказали ни слова лжи. Но покажи Вы, что не только «белые» умеют так, как бы высоко стояла теперь Ваша книга!

Зачем Вы польстили нам, Владимир Яковлевич? Наши у Вас, малообразованные пусть, но восторгаются искусством, вспоминают театр; они все чисты душою, добры, поголовно за лучшее. А женщины? «Белые» женщины у Вас сплошь продажные, обслуживают, простите, любого мужчину. А наши женщины – высоконравственные, верные своим семьям и нашему делу. Не знай я, как было, поверила бы Вам беспрекословно. Но, увы, я знаю, как было.

Знаете, что тянет нас в бездну, Владимир Яковлевич? Я скажу Вам, потому что моя жизнь на исходе. Ничего мне не сделают за мое признание Вам. А то нас тянет в бездну, что мы любим топтать чужих, а своих за то же оправдывать. Мы привыкли говорить о преступлениях чужаков. Наших врагов. Некоторые у нас до сих пор ненавидят германскую нацию за мировую войну, всерьез рассуждают, что германская нация – порченная, наследственность плохая у них. А читать о наших преступлениях, Владимир Яковлевич, мы не хотим. Мы хотим оправданий.

Вы, Владимир Яковлевич, действовали из лучших чувств. Я понимаю Вас. Вы написали книгу о жестокостях «белых» и справедливости «красных». Вы написали о «белом» терроре. Но Вы не могли не знать о нашем терроре. И Вы не сказали о нем. Знали – но не сказали. Как хороша была бы книга, расскажи она о взаимном насилии! Как хорошо было бы, если бы Вы нам сказали: «Да, мы боролись за правду, и мы пошли на страшные жертвы, и мы тоже были палачами, мы тоже убивали невинных, мы убивали детей наших врагов, мы насиловали женщин наших врагов, мы топили их, расстреливали в подвалах, закапывали их живьем!» Но мы – хороши. Мы лучшие. Мы добрые. Да? И никто не пострадал от наших рук. Разве же это правда?

Нынешняя наша жестокость, Владимир Яковлевич, вышла из наших оправданий. Закончилась война. Что мешает нам жить в мире? А оттого все, что мы не признаем критику. Мы слишком «хороши», чтобы заметить собственные недостатки. Вы, Владимир Яковлевич, поймете меня. Когда Вы принесли им «Щепку», Вашу страшную повесть, уже было поздно. Ваши «Два мира» были им выгодны, а «Щепка» – увы, но ею оказались Вы сами. «Два мира» льстят им. Они любят лесть.

Владимир Яковлевич, я сожалею, если расстроила Вас своим последним письмом. Хотела спросить Вас, не жалеете ли Вы нынче о «Двух мирах». Но Вы не ответите. Я не услышу. Я не знаю, что с Вашим сыном. Переживет ли он? Моего забрали летом. И – ни слова мне долгие два месяца. Вчера я узнала о его смерти.

Владимир Яковлевич, я с Вами прощаюсь. Раньше писала: «Берегите себя». А нынче не знаю, как закончить. С уважением к Вам. Но больше писать нечего.
Ваша Д.Р.

Источник