Больше рецензий

10 мая 2020 г. 18:14

112

3 «Забудь о бессмертии души, пока есть у тебя бифштекс, пиво – и таблетки от печени. Томас Карлейль. Дневник, декабрь 1826.»

«всякое Искусство в наше время – лишь воспоминание, что нам нынче нужна не Поэзия, а Идея (правильно понятая) ; как можем мы петь и рисовать, когда мы еще не научились верить и видеть!.. И что такое все наше искусство и все наши понятия о нем, если смотреть с такой точки зрения?»
картинка JohnMalcovich
Что нам говорит официальное толкование биографии Карлейля? Много чего: выдающийся английский мыслитель Томас Карлейль (1795 – 1881) подсказал путь, по которому пошла мысль многих представителей науки, искусства и литературы. Как достойного собеседника – хотя и молодого – его рассматривал Гете. Он был другом и вдохновителем Диккенса. Его воздействие испытал Толстой. Герцен, находясь в Лондоне, связан был фактически только с двумя действительно крупными представителями британского мира – с патриархом социалистической мысли Робертом Оуэном и Карлейлем. «Война и мир» и «Былое и думы» несут на себе следы чтения Карлейля. Положение Карлейля о том, что в мире чистогана продается все, вошло в «Коммунистический манифест». Казалось бы – ого-го-го какая личность. Да еще и очень верующим был человеком. Карлейля ничто не могло рассердить больше, чем сомнение в существовании творца. Услыхав выражение Гексли «вначале был водород», он заметил: «Любого, кто стал бы говорить так в моем присутствии, я попросил бы замолчать: „При мне ни слова об этом, сэр. Если вы не перестанете, я использую все средства, какие имеются в моей власти, чтобы немедленно расстаться с вами“. Но это все официально. А как начнешь читать его биографию, то видишь, что ежик на самом деле совсем не ежик, а суслик, которого нет! Хотя он и запечатывал письма изображением догорающей свечи с девизом «Terar dum prosim» – «Да иссякну, принося пользу», но так и не понятно, какую пользу он лично принес человечеству. Он издает псевдо-историю немецкой литературы. Почему псевдо? Да потому, что написана она была, как говорит один современник, «на коленке». «…растущее разочарование Карлейля в конце концов вылилось в предисловии, в котором он в виде поощрения читательского интереса сообщает, что в Германии «наряду с немногими истинными поэтами мы находим легионы и полчища графоманов всех степеней бездарности. Одни предаются сентиментальным грезам, другие, трясясь в пляске святого Витта, вымучивают из себя остроты...». Согласитесь, что довольно странно выглядит в этом свете переписка между Карлейлем и Гете. Переписка между Карлейлем и Гете началась, когда первому было двадцать девять, а второму – семьдесят пять. Карлейль пытался увлечь Гете своей новой теорией, больше похожей на новую религию, с идеей о всеобщей социальной справедливости. Но Гете был малый не промах и не поддался на провокации. «Напрасно пытался Карлейль добиться от Гете осуждения английского утилитаризма и бентамизма, напрасно расспрашивал его о влиянии этих тлетворных учений в Германии: на его вопросы мудрец не дал ответа.» Тогда Карлейль начинает отрицать в пользу идеи саму суть искусства. Он пишет какую-то фантасмагорическую книгу, которая называется «Перелицованный портной». В 1900 году вышло девять отдельных изданий «Сартора Резартуса». Как пишет автор биографии великого человека: «С тех пор прошло лишь полвека, а книгу настолько прочно забыли, что полезно было бы привести ее краткое содержание.» Но Карлейль ощутил тягу к письму и жаждет написать шедевр. Причем, неважно, признанный или нет... Ему приходит на ум написать о французской революции. Про революцию эту он пишет пафосно, но пишет одну ложь, приукрашивая ее сочными эпитетами. При помощи лжи он пишет о мнимой победе над ложью. ««Респектабельность с воплями покидает землю, и все ее колесницы пылают высоким погребальным костром. Ей уж не вернуться сюда. Пылает Ложь, накопленная поколениями, сгорает – до времени. Мир – один лишь черный пепел – когда-то зазеленеет он вновь?» Единственным аргументом в пользу этого труда было, по мнению Карлейля то, что она страстно и искренне шла от его сердца. Странно, но этот опус внезапно получает большое распространение и его начинают рекламировать разные английские знаменитости. «Французскую революцию» встретили гораздо теплее, чем ожидал автор: Диккенс повсюду носил ее с собой; Теккерей написал о ней теплый отзыв в «Тайме»; Саути высказал горячую похвалу самому Карлейлю лично и говорил друзьям, что, пожалуй, прочтет ее раз шесть и что это «книга, равной которой не написано, да и не будет написано ничего на английском языке». И это при том, что такие личности, как Робеспьер и Сен-Жюст, обрисованы у него однобоко, а его оценка Мирабо совершенно неприемлема с точки зрения современной науки. Но еще более серьезным недостатком придется признать неполное использование источников. Начиная со смерти Людовика XVI и до назначения Бонапарта генералом в 1795 году повествование ведется в очень узких пределах, не забегая ни вперед, ни назад, чем достигается, правда, большая сила и сжатость, но зато революция от этого предстает в лицах, а не в событиях. Карлейль пропагандировал красоту насилия и поэтому он был нужен на английском горизонте в качестве звезды, на которую будут ориентироваться другие страны. Подготавливалась почва для утверждения, что всякая успешная революция угодна богу и им предначертана. А ее смысл состоял прежде всего в том, чтобы возвестить рождение нового мира, а последнее возможно лишь при благотворном влиянии признанного вождя. После выхода книги его охотно приглашают читать лекции на разные темы. И не только исторические. Долбит он и по немецкой литературе. Причем даже не готовится. «Поэтому никаких записей для лекций не было сделано. Ему необходимо было появиться перед публикой таким же безоружным, как она, и в противоборстве мнений победить ее.» Он читал лекции, как сейчас по ТВ читают проповеди энергичные проповедники. Бедный автор биографии не выдерживает и срывается: «Трудно слушать, когда говорящему доставляет муку его выступление, поэтому поразительно, что с каждой лекцией аудитория все росла.» Его публика верила, что можно послушать кучу кратких лекций и освоить буквально все. Карлейль был прообразом «чудотворных» кассет с уроками английского языка от Илоны Давыдовой в 90-х годах. «В 1838 году он прочел двенадцать лекций о европейской литературе начиная от древних греков – о римских, испанских, немецких, итальянских, французских и английских писателях. Через год он читал на тему «Революции в современной Европе», и опять все прилегающие улицы были запружены экипажами.» Немало поклонников Карлейля было среди литературной молодежи. Самыми заметными из них были Диккенс. Сам Карлейль любил Диккенса за его глаза. «Сама личность Диккенса, которого он встретил в гостях, вызвала у него только приятные чувства: «Умные, ясные голубые глаза, удивленно поднятые брови, большой, довольно мягкий рот, лицо, до крайности подвижное, которое он странным образом приводит в движение, когда говорит: брови, и глаза, и рот – все!» Поэта Теннисона он любил потому, что ему всегда нравились курящие люди. Зимой 1839 года Карлейль написал за четыре-пять недель небольшую книгу о чартизме. Карлейль увидел в чартизме стремление масс обрести вождя. Потом он смело толкует письма Кромвеля, то есть – просто манипулирует фактами и субъективно излагает исторические события. В то время никем не оспаривалось мнение о Кромвеле, выраженное вигом Джоном Форстером: «жил, как лицемер, и умер, как предатель». И вот Карлейль, образно говоря, находит за камином письма Кромвеля «и с их помощью по-новому рассказывает его историю.» потом он добрался и до Вильгельма Завоевателя. И наконец он пишет про триумф демократии. Демократия в его понимании это следующее: «Идея всеобщего избирательного права – бред. Избирать должен лишь мудрый, даже исходя из пользы самого избирателя». В конце жизни он настолько запутался, что даже сердился, когда ему говорили, что по нему выходит, будто сильный всегда прав: его мысль, отвечал он сердито, заключается в том, что правда – «вечный символ силы». Таков был принцип, на котором согласно Карлейлю держался смысл истории. А еще он всегда считал большим благом отрицание ада. За много лет он ни разу не вошел в церковь, но верил в какое-то особое провидение. На старости он построил себе звуконепроницаемую комнату, чтобы не слышать крики соседских петухов. Но сам так и не понял, что его использовали в качестве обычного, крикливого петуха, который привлек внимание к совсем не красочным сценам революций и переворотов. Он потер не ту лампу, совсем не волшебную. И выпустил на волю злой дух революции. Даже нормального портрета его не существует. Различные рисунки, выполненные Сэмюэлем Лоуренсом, изображают его до странности похожим на актера Лоренса Оливье. В качестве награды про него потом скажут следующие слова: «Он потер не ту лампу, но волшебник он был настоящий.» Хотя и это обычная ложь, каковыми являются как правило эпитафии на смерть совсем заурядных, а не замечательных людей. Аминь!